Бескрылые

— Браво, брависсимо.

«Поэт», — без запинки определил Король.

— Но позвольте, дорогой гуру, и мне несколько слов в поддержку колпака. Летописец без этого прекрасного головного убора только и сможет, что произнести, если получится, и записать, было бы где, Имя Господа, включающее в себя все известные буквы, все истины, все сущее, не говоря уже о том, что придется записать всю правду (а как же иначе) о нашем Короле, а это ни много ни мало потянет на виселицу.

Его величество в засаде довольно усмехнулся: «Зрит в корень, каналья».

— В таком случае, — закашлялся кто-то за столом (очень похож на Мажордома), — присоединяюсь к почитателям колпака и я. Ну кто, скажите, с пустой головой, дающей прямое общение с Богом, то есть с миражом, захочет засучивать рукава и строить, стирать, штопать, стряпать, полоскать, резать, кроить, стругать, пилить, красить, отмерять…

— Мы уже отразили атаку? — очнулся, потирая затылок, Генерал, но осознав, где находится, лихорадочно стал искать глазами обидчика. Поиски его привели к лавке за спиной, под которой уютно устроился лишенный последних сил Философ, громогласным храпом провозглашая теперь самые дружественные свои намерения. Генерал в бессильной злобе пнул безмятежно спящего в живот.

— Проснешься — продолжим.

— Продолжу и я, — поднялся за столом субтильного вида шут в оранжево-фиолетовом костюме, с лицом, напоминающим в полумраке подвала случайно залетевшую сюда луну. — Художник или скульптор, будучи не околпаченным, будет видеть Божий Мир без изъянов, а стало быть, в Чистоте Своей, отчего холсты останутся ослепительно белыми, а скульптуры обретут идеальную, шарообразную форму, все без исключения.

Своей речью Художник сам «выдал» себя Королю. Повелителю нравился этот молодой человек, и шутки его, как правило беззлобные, отличались глубиной и чувственностью.

— Наплевать на пустые полотна, лишь бы рамы были позолочены, — прорычал Генерал. — Кто еще не говорил, пора расходиться.

Король мысленно пробежался по всем, остался один единственный, Модник.

— В моду войдут, — прозвучал высокий трезвый голос (ну что взять с любителя одеваться в разноцветные перья и пышные жабо), — светящиеся одежды Адама и Евы. Ну не знаю, в наших краях холодновато бегать голышом, могут и побить, — он хохотнул. — Не говоря уж о дамах. Так что без колпака никуда, хоть чем-то будет прикрыться.

— За колпак! — дружно заорали шуты, а гипсовый лепесток лилии на потолке встал на место.

Пробираясь обратно, меж сырых каменных стен и пропахших молью гобеленов, Король, пребывая в веселом расположении духа, всерьез подумывал: «Не заменить ли мне своих придворных советников на столь разумных шутов, или оставить всех на местах, только украсить их головы шутовскими колпаками».

Стражники, стоящие на лестничных переходах, в ночной тишине явственно слышали негромкое позвякивание бубенчиков в пространствах между стен, догадываясь, что его величество снова воспользовался тайными проходами, развеять скуку и послушать чужие разговоры.

Говорящая рыба

Волне, что ног коснулась нежно,

Предвижу час, до неба стать

И, накатив стеной безбрежной,

Меня на смертный одр призвать.

Смирен рыбак, оставивший за спиной суету и шум бытия, неподвижен и целеустремлен, как монах-отшельник, вот только не стесняют его бревенчатые стены кельи, не давит сверху низкий еловый потолок скита, не гнетут строгие и хмурые образа святых угодников, глядящих с презрением, недовольством и брезгливостью. Под сенью ивы, тонкорукой и трепещущей, на травянистой подстилке, мокрой от утренней росы, но мягкой и уютной, всматривается он не в бумажную толщу, но в поднимающийся от речного зеркала пар, дабы узреть там, в отличие от бледного книжного червя, не слово истины, а саму ее, в золотистой чешуе с красным оперением и черными, немигающими бусинками глаз. Кто из тех, открывающих под хилым светом лучины чужую мудрость, страница за страницей, не мечтал прочесть нечто, дарующее силу и свободу? А найдутся ли среди тех, кто забрасывал в мутные пучины сети, раз за разом, таковые, что в глубине души затаив дыхание не жаждали вытянуть на берег, в сиянии и славе, говорящую рыбу?

Конечно же, не все то золото, что блестит, и любая прочитанная фраза, легшая на сердце отшельника, возможно, к истине не имеет отношения вовсе, но рыба на песке не просто не извивается в предсмертных муках, разевая безутешно рот, а преспокойно пялится на счастливчика немигающим взором и даже готова, на искреннее удивление оного, застывшего с сетями в руках наподобие каменного истукана Моаи, дружески поболтать с ним.

«А что это я и впрямь, — думает монах, захлопывая книгу, — сам же хотел узнать о ничтожестве человеческой натуры чуть более того, что на сей момент ведаю о себе, так и давай, вопрошай далее».

Рыбак освобождает от сетей запутавшуюся рыбину и, обернувшись, не слышит ли кто, притаившись в кустах бузины, дабы поднять на смех и разнести по белу свету весть о сумасшествии его, шепчет ей прямо в морду:

— Отпустить?

Рыба выразительно чмокает губами, надувает радужные пузыри и отчаянно лупит по ладони красным хвостом. Монах дрожащей от нетерпения рукой отворяет новую главу, предварительно сдув вековую пыль со страниц, а рыбак, ожидавший, что вытащил ту самую, если не исполняющую желания, то хотя бы говорящую особь, разочарованно бросает блестящую тушку в воду.

И вот тут-то происходит волшебство: едва коснувшись золотой чешуей родной стихии, рыбина, высунув голову из волны, отвечает:

— И ничего не пожелаешь?

У отшельника и в без того темной келье гаснет догоревшая свеча, и полусгнившие стены его жилища оглашаются хрипом:

— Черт.

— Черт! — вопит обескураженный рыбак. — Ты говорящая.

Рыба согласно кивает желтой башкой, и в ее блестящих глазах отражается свет запаленной свечи. Отшельник, подув на обожженные в темноте пальцы, раскрывает книгу на нужной странице.

Терпению рыбака может позавидовать опытный охотник, или даже снайпер, но сейчас эта основа основ нелегкого мастерства начинает трещать по швам — желание, а может и не одно, не об этом ли мечталось долгими часами под дождем или палящим солнцем, вечно в одиночестве, со стертыми до мутной пелены в зрачках глазами, смотрящими на бесконечное спокойствие вод, таящих в себе множество тайн и загадок.

Монах истово молится на образа в дальнем углу кельи:

— Господи, неужто нашел, неужто оно, не спугни, Всемогущий, не обрушь на меня в этот час забот или напастей, дабы не отвлекся я от истинного слова и не убрал руки со страницы праведной.

— Будешь вопрошать? — подгоняет, усмехаясь большим ртом, золотая рыба.

«Чего же хочу я, вечно скитающийся по берегам, — думает рыбак, — чего пожелать, когда все, что любо мне, плещется под ногами, стоит только подумать об этом».

Монах заканчивает крестоналожение, более походящее на работу пропеллера удивительной конструкции братьев Райт, и шумно вздыхает:

— Господи, помоги.

«Не стану просить злата, отягощающего мою котомку», — решает рыбак.

«Не нужна власть мне, грешному, ибо очернит мою совесть», — думает отшельник.