Бессердечная Аманда

Но на пути домой ситуация резко обострилась. Едва они сели в машину, как от Луизы повеяло ледяным холодом; она оттолкнула его руку, которую он хотел положить ей на плечо в знак солидарности после удачно закончившегося приключения.Сзади сидела Лили и не произносила ни слова; она не ответила, даже когда он спросил ее, как ей все это понравилось. (Потом состоялась еще одна дискуссия, описание которой в новелле заняло около двух страниц и которая не стоила того, чтобы ее восстанавливать. Я придумал ее, чтобы Рудольфу пришлось пережить еще одну ненужную процедуру, но, к сожалению, и описание, и сама дискуссия получились скучными. Например, один молодой человек спросил Рудольфа, почему тот не послушался умного совета своей жены и не выбросил из романа все эти мелкие злопыхательства; какая-то дама воскликнула: этому молодому человеку здесь не место – его прислали специально, чтобы сорвать мероприятие. Тот ответил: что значит ему здесь не место – это в такой же мере его страна, как и всех остальных присутствующих. Все это должно было усилить досадуЛуизы, поскольку получалось, что ее взгляды перекликались со взглядами цензуры. Теперь мне это уже кажется лишним.) Когда они, высадив Лили, остались одни, Рудольф спросил Луизу, не означает ли ее поведение, что дискуссия, которая им, судя по всему, предстоит дома, будет носить характер политического спора. Луиза ответила: нет, это означает лишь то, что, как и во всех их ссорах, ему в очередной раз изменили вкус и чувство такта.

Дома она опять заперлась в своей комнате; Рудольф не мог долго стучаться и звать ее, потому что Генриетта уже спала. Он не чувствовал за собой большой вины – Луиза все преувеличила. Как и все люди, недостаточно уверенные в своих силах, она была ранима и восприимчива к грубостям и колкостям (в отличие от него, в этом он был убежден), но не устраивать же из-за такой ерунды настоящую драму? Ему не стоило бы никаких усилий над собой извиниться перед ней на следующий день, сказать, что его спровоцировала сама ситуация; его ироничная речь в церкви (которая, в конце концов, была не так уж далека от истинных фактов) была всего лишь средством, чтобы выпутаться из переделки, в которую он угодил не без ее участия. Конечно, ничего страшного бы с ним не случилось, если бы он просто пожал плечами и сказал: что это за новая мода – требовать от писателя отчета о причинах, по которым он выбрал тот, а не другой текст? С другой стороны, когда стоишь вот так, один перед целой аудиторией, хочется иметь достойный вид, а не прятать глаза или лаять, как загнанная в угол собачонка. Он искал выхода, и в ту секунду это показалось ему единственно возможным способом выйти сухим из воды; если бы у него было время подумать, он наверняка придумал бы что-нибудь получше. Так что простите великодушно.

Уже глубокой ночью Луиза наконец легла в кровать, и он увидел, что она плакала. Он испугался, потому что она не просто редко плакала – она презирала слезы. (Однажды она объяснила ему, что слезы – это попытка решить проблему негодными средствами, да, именно так. Оказывать давление на людей с помощью слез недостойно; дети – это другое дело, там все обстоит иначе.) Рудольфу захотелось обнять ее и добиться примирения с помощью ласк, но он не решился. Вместо этого он сообщил ей, что готов извиниться, но хотел бы прежде услышать, в чем его вина, чтобы он мог подобрать правильные слова для извинения. Ожидая ответа, он подумал, что опять говорит не то: когда просишь прощения, тон должен быть совсем другим – например, смущенно-покаянным, но уж во всяком случае не ироничным. Но было уже поздно.

Луиза надела ночную сорочку (до этого ее мало заботило, одета она или голая, даже во время серьезной ссоры) и села на край постели. Хорошо, сказала она: вся ее прежняя жизнь прошла под несчастливой звездой, все важные планы ее провалились – прерванная учеба, бездарно потерянное время; журналистская работа – настоящая мука, брак – мертвое море (это выражение Аманды, я запомнил его на всю жизнь). И самое главное банкротство – литература. Ей выпала на долю редчайшая болезнь: честолюбие в сочетании с трезвой, реалистичной самооценкой. Человек, не страдающий этой болезнью, не в состоянии даже представить себе муки, которые испытывает она и ей подобные. Главное несчастье заключается не столько в сознании того, что ты не способен удовлетворить свои собственные притязания, сколько в самом наличии этих притязаний. Их невозможно выкинуть из головы, они преследуют тебя повсюду днем и ночью. Они превращают тебя в принцессу на горошине, и ты мрачно слоняешься по жизни, ворчишь, и ничто тебя не удовлетворяет – и это при том, что бездарность твоя уже налицо и не требует доказательств. Ты становишься вечным зрителем, потому что твои притязания обрекают тебя на пассивность, – кто же захочет давать все новую пищу отвращению, которое внушают ему результаты собственной работы? Вот вкратце предыстория, сказала Луиза, необходимая для лучшего понимания главной темы.

После стольких лет неподвижности и бездеятельности она наконец решилась на минимальную активность. Она пришла в эту маленькую церковь, к этим маленьким людям с их крошечными возможностями. Она заставила себя считать всю эту затею важным делом (это оказалось не так-то просто, прибавила она); вначале она произвела на всех впечатление такого высокомерия, что кто-то даже открыто упрекнул ее в этом. Партию и правительство не испугаешь высоко поднятыми бровями, сказали ей; одним словом, никто не заплакал бы, если бы она не пришла на следующую сходку. Но ей удалось стряхнуть с себя эту оскорбительную спесь и стать нормальным членом группы. Она пишет и редактирует тексты воззваний и резолюций, она участвует в безмолвных акциях протеста, она ставит в окна горящие свечи, таскается на митинги и демонстрации, то есть занимается тем, над чем еще пару месяцев назад посмеялась бы. Она приобрела – можно сказать завоевала– определенный авторитет, это было для нее важно, потому что казалось некой новой дорогой: она порвала с самоизоляцией. И тут заваливается он беспардонный, как бандитский босс, ревниво оберегающий свое реноме, на которое никто не собирался покушаться, и раскатывает все это, как уличный каток. Это была не ее идея приглашать его в церковь ей с самого начала было не по себе, но такой кровожадности она никак не ожидала. Неужели он не чувствовал, как у нее из-под ног уплывает почва? Неужели ему было не жаль разменивать ее с трудом приобретенное скромное достояние на пару каких-то жалких шуточек? Неужели ей теперь каждый раз, когда он будет оказываться в затруднительном положении, нужно бросаться плашмя на землю, чтобы его остроты не попали ей в сердце? Любовь подразумевает способность и желание чувствовать чужую боль, а не только свою собственную. Нет, заключила Луиза, это были не просто недопонимание или небрежность, как он, вероятно, собирался это представить, – это отсутствие уважения.

После этой ночи Аманда объявила своей собственной жизни бессрочную забастовку. Ее ничто ужа не радовало, не возмущало; одному Богу известно, куда девались ее силы. Любые действия – даже те, которые требуют живого участия, – она выполняла, с совершенно безучастным видом, и я не мог избавиться от впечатления, что для нее была важна и эта демонстрация. Если мы сидели на диване и я спрашивал, не попадалась ли ей на глаза газета, она поднималась словно со смертного одра, тащилась в кухню и из последних сил бросала мне на колени пудовую газету. Да, она хотела меня наказать, но с какой целью? Необыкновенно смышленого Себастьяна тоже угнетал резкий упадок сил у его матери. Если я о чем-то просил ее, он спешил выполнить за нее мою просьбу, например приносил мне свежее полотенце и клал его с безмолвным упреком на край ванны, словно желая сказать: ты что, не видишь, как ей плохо?

Через пару недель после начала этой «забастовки» моя мать пригласила нас в гости, «на одно маленькое семейное торжество». Во время нашего разговора по телефону она напускала на себя таинственность и решительно отказывалась называть причину торжества; мне удалось выведать у нее лишь, что ожидается некий особенный гость. Поскольку меня трудно удивить какими бы то ни было гостями, я сразу подумал: Рудольф! И чем больше я размышлял, тем меньше сомневался в правильности своей догадки: этот безумец решил рискнуть и навестить своих родных с фальшивыми документами, а может, вдобавок ко всему еще и с какой-нибудь фальшивой бородой. Вначале я хотел позвонить ему и предостеречь его, сказать, что он сильно недооценивает наши власти, но потом постепенно успокоился. Он был очень осторожным человеком, вряд ли он стал бы так рисковать ради родственных объятий; значит, все устроено наилучшим и безопаснейшим образом. Наоборот, подумал я, – своей болтовней по телефону я мог вызвать опасность, которую он, возможно, с трудом преодолел. Одним словом, никаких предостережений. И я обрадовался предстоящему свиданию, отбросив все сомнения; у меня даже родилась надежда на побочный положительный эффект этой встречи: может, она вырвет Аманду, по каким-то загадочным причинам очень симпатизировавшую Рудольфу, из ее летаргии – я не мог себе представить, что она встретит его, не прерывая своей спячки.

Аманда была не в восторге от приглашения, оно произвело на нее скорее удручающее действие; впрочем, на нее это действие оказывали любые новости. Ей сейчас не до гостей, сказала она. На вопрос «А до чего тебе сейчас?» она только пожала плечами и промолчала. Единственное, чего мне удалось от нее добиться, – это заявления, что время еще есть, там будет видно. Но я был убежден, что она пойдет, хотя бы уже из одного любопытства. Однажды я случайно стал свидетелем картины, которая еще больше утвердила меня в этой уверенности: я застал ее перед зеркалом; уложив свои длинные волосы в узел она оглядывала себя со всех сторон.

В день торжества все обернулось иначе. Она принялась жаловаться, что плохо себя чувствует, что у нее болит голова. Я возразил, что у меня самого постоянно что-нибудь болит: то голова, то спина, то желудок; во время чтений в церкви у меня, например, болел зуб. Ну хорошо, согласилась она, но через минуту выяснилось, что на единственном платье, которое она в тот день могла надеть, в каком-то месте разошелся шов. Ну, значит, надо взять и зашить это чертово платье, будь оно неладно! А когда уже пора было выходить из дому, она позвала с улицы Себастьяна и принялась оттирать на нем то пыль, то грязь, то какие-то пятна и в конце концов заявила: нет, так дело не пойдет, ребенка нужно мыть с головы до ног. Я позвонил матери и сказал, что мы задерживаемся. Потом спросил, прибыл ли уже загадочный гость. Она ответила: еще вчера. Мне показалось странным, что Рудольф целый день просидел у матери и даже не позвонил. Потом мне пришлось заняться купанием Себастьяна, потому что Аманда должна была еще отпарить платье.

Я еще никогда не купал детей, для меня это стало совершенно новым опытом, и я не могу хотя бы кратко не остановиться на этом маленьком событии. Для степени загрязненности Себастьяна вполне хватило бы и душа, но я наполнил ванну водой, махнув рукой на потерю времени: купание казалось мне процедурой особенной, и я не хотел ее комкать. Я снял галстук и рубаху, чтобы не бояться брызг, и даже повязал фартук Аманды с надписью: «Бог придумал пищу, а дьявол – поваров». И вот я принялся ловить эту разрезвившуюся мокрую каракатицу – эти нежные, еще по-детски пухлые колотушки ног и рук – и полоскать ее в ванне, как полощут белье в речке, так что маленький бандит чуть не задыхался от хохота. Я с гордостью отметил про себя, что он ничуть не стесняется и не боится меня. Как будто я уже сто лет его купаю. Мне было приятно его тискать; его спина с ангельскими крылышками лопаток, его маленькое пузцо, его унаследованная от матери длинная шея притягивали мои пальцы, как притягивает пальцы карманника выглядывающий из кармана кошелек. За этим неожиданным послеполуденным удовольствием я совсем позабыл про спешку. Мы с ним устроили настоящее наводнение, я вновь и вновь ловил сторукого и стоногого морского змееныша и топил его в пучине, а он вознаграждал меня визгом и хохотом. Я знаю, какой-нибудь умник сейчас скажет, что здесь налицо роковое пристрастие, в котором я даже сам себе не признаюсь и потому наделяю его ложными именами, – я уже слышу подобные заявления. Какая чушь. От таких чувств меня отделяют даже не моральные категории, а просто миллионы километров. Я называю это отеческой любовью отчима. Мы разыгрались с ним не на шутку и никак не могли остановиться, пока в дверях не выросла готовая к выходу Аманда, строгая и неприступная, и сказала, что теперь и в самом деле не мешало бы поторопиться. Волосы она все же не стала укладывать узлом.

По дороге к моей матери в машине царило молчание, как будто мы ехали на похороны. При этом я ликовал от предвкушения встречи. Я уверен, что Аманда тоже радовалась, хотя и делала вид, будто приносит огромную жертву и едет туда только ради меня. Меня это мало заботило: возможность всего через несколько минут обнять Рудольфа примирила бы меня и с гораздо большими неприятностями. Я настроил приемник на музыкальную передачу, но Аманда выключила радио. Мы с Себастьяном обменялись через зеркало понимающими взглядами.