Бессмертник

На аллее, ведущей к дому, припаркована машина Малоуна с аризонским номером. Должно быть, Джозеф пригласил их пообедать. Хватит ли на всех мяса? Она отпустила такси и направилась к крыльцу. Дверь открылась, на пороге стоял Малоун.

— Здравствуй-здравствуй, — начала Анна. — Какой приятный сюрприз! Я и не ждала… — Тут она увидела его лицо. — Что? Что случилось?

— Анна, только не волнуйся… Джозеф… сердце… Он упал в кабинете, ничком, прямо на стол. Мы тут же вызвали врача, но…

— Боже… Где он? В какой больнице? Отвези меня, быстрее…

Малоун сжал ее плечи. По его щекам текли слезы.

— Анна, Анна, никакой больницы. Слишком поздно.

Айрис покачнулась. У нее серое пергаментное лицо.

— Я в порядке, Тео, — говорит Анна зятю, который не отходит от нее ни на шаг. — Возьми Айрис под руку.

В синагоге полно народу. Солнечный свет щедро льется сквозь разноцветные стекла молельни, расплескивается на полу рубиновыми и золотыми лужицами. Как Джозеф гордился этими витражами! Отчего в голову лезет ерунда?.. Пускай лучше ерунда. Буду думать о чем угодно, буду смотреть на лица — лишь бы не на гроб. Лишь бы не думать, что он — там. Вон, во втором ряду Пирс, наш конгрессмен. Берджес из Провидент-банка. И этот — как его? — из Национального совета христиан и иудеев. Лица, лица. Надо их запомнить. Джозеф бы непременно запомнил и поблагодарил всех до единого. Вон там совет директоров больницы, в полном составе. А крепыш, который только вошел, — из профсоюза строителей. Джозеф всегда обращался с рабочими по-честному, они это ценят. Лица, лица. Женщины из Сестричества при синагоге. Том и Вита Уилмот. Подруга Селесты Рода. Надо же, сочла нужным прийти! А вот мистер Мозетти, садовник. Младшие Малоуны с женами. Руфины дочки — Господи, до чего ж растолстели! Рядом Гарри, удрученный и какой-то потертый. До сих пор водит такси, а Солли так гордился его способностями… Вот уж действительно не знаешь, как жизнь повернется.

Надо думать, все время о чем-нибудь думать. Раввин берет меня за руку. Я слаба. За меня все боятся. Не бойтесь, я выдержу, не подведу Джозефа. Он бы расстроился, упади я сейчас в обморок. Раввин говорит, что Джозеф оставил по себе добрую память — бесценное наследство, нажитое годами праведной жизни. И раввин, я знаю, не кривит душой. Он, конечно, человек добрый, но, думаю, на этот раз ему нет нужды преувеличивать заслуги покойного, он говорит правду.

А вдруг умершие слышат нас? Вдруг знают, чтоговорят о них живые? De mortuis nil nisi donum [5] . Мори всегда забавляло, с какой легкостью я запоминаю латинские пословицы, не понимая ни слова по-латыни. Память у меня всегда была отменная, да и языковой слух неплохой.

5

О мертвых ничего, кроме хвалы ( лат.).

— Он продолжает жить в сердцах тех, кто любил его, — говорит раввин.

Голос тихий, печальный. Раввин смотрит на вдову. Это я — вдова. Он обращается ко мне:

— Он нес в душе истинную веру.

Да, да, это чистая правда.

— Он навсегда останется вдохновляющим примером для внуков, благодаря ему они обрели религиозное самосознание.

Внуки сидят в первом ряду, испуганные, ловят каждое слово раввина. Лора тихонько плачет. Запомнят ли они, сохранят ли то, что дал им дед? Время покажет. Долгое время — вся жизнь.

Знакомые, торжественно-возвышенные слова накатывают строго и ритмично:

— Бойтесь Господа и исполняйте заповеди Его, ибо в том — единый долг человеческий.

Музыка слов, звуков…

— Господи милосердный, вечный Дух Вселенной, упокой под Своими крылами Джозефа, вошедшего в вечность.

Мы выходим из синагоги, садимся в длинную черную, зловещую машину. Следом едет эскорт мотоциклистов. Кто это выдумал? Зачем? Джозеф бы не одобрил. Даже в смерти каждому пристало помнить о своем положении в обществе, о гордости. Она у каждого своя. У мелких людей нередко бывают пышные, слезливые похороны. Вот ворота, мы въезжаем на кладбище. Вот мавзолей семейства Кирш — словно гробница королей, мы когда-то видели такие в Европе. Во всем выше и богаче всех, даже в смерти. Джозеф никогда бы не согласился на подобную показуху… «Только надгробную плиту, ничего больше», — сказал он мне когда-то. Я поставлю ее через год и для себя приготовлю — рядом… «Анна, жена Джозефа», — такие будут на ней слова. Какой бред! О чем я думаю? Мне помогают выйти из машины, поддерживают под руки с обеих сторон. На земле — огромный кусок зеленой ткани, чтобы было непонятно, что под ним — просто яма. А кругом плиты, плиты, мертвецы, мертвецы. Вдруг они знают, что мы здесь стоим? Лежат там во мраке, под ровно подстриженной травкой, под тяжестью земли — а она давит на хрупкие, как скорлупки, черепа, на бессильные руки. Лежат — и знают. Лежат — и слышат. А живые говорят о них. Чуткий слух различает каждое слово, но защитить себя они не могут. «Я был прав!.. Ты не понимала!.. Я пыталась!.. Я не хотела…»

De mortuis nil nisi donum.

Джозеф, неужели это все? И стоило растить детей, и любить их, и терять их, и работать, как ты, не покладая рук, без продыху — хоть ты и говорил, что работа тебе в радость? Неужели стоило? Зачем? Чтобы мы теперь повернулись и ушли и оставили тебя здесь, в земле? И это — вся жизнь?

Шорох, шарканье. Запели кадиш:

— Йитгаддаль ве-йиткаддаш Шме раба… [6]

Тео ведет их обратно к машине. Айрис всхлипывает. Я-то почему не плачу? Джозеф гордился бы, что я не плачу. И все же — надо. Почему нет слез?

6

Да святится Имя Господне ( иврит).

Чей-то шепот:

— По-моему, он говорил очень проникновенно.

Еще шепот:

— Она прекрасно держится… Всегда умела держаться с достоинством.

Предзимнее свинцовое небо. По дороге домой нас настигает дождь — ветер налетает порывами, выплескивает в лицо трезвящие ледяные капли. Все окна в доме освещены. Друзья, соседи. Букеты розовых хризантем, корзинки с фруктами, пирожные с шоколадной глазурью.

— Пойдемте, — говорит Селеста, — хоть чаю выпейте.

Ведет меня в столовую, я позволяю себя вести. Вопреки всему тело благодарно за уют, за чай, за огонь в камине, за крепкие стены. За окном беснуется ливень. На тарелке полбутерброда с курицей. Не сопротивляюсь.

Почему я не плачу?

Слезы все-таки пришли. Из-за шляпы. Шляпа Джозефа — как раз для нынешней погоды, из непромокаемой ткани — лежала, смятая, на стуле у лестницы, на втором этаже. Анна прижала ее к щеке и унесла в спальню. Старая, старая шляпа, он никогда ее больше не наденет. Анна раскачивалась всем телом, как издревле делали женщины, оплакивая умерших.

Пусто. Пусто.

Разделась. Постель постелена. Кровать чересчур велика для нее одной. Вдруг всплыло — из каких только закоулков памяти выгреблось? — как Джозеф на пляже играет с детьми в мяч, а рядом Солли… Летит мяч… «Бедный Солли! Вконец его жизнь измочалила», — сказал когда-то Джозеф, даже не представляя, как изменился он сам.

Кто-то открыл дверь. A-а, это всего лишь старый пес, Джордж Второй. Он всегда спит с ними с тех пор, как… как уехал Эрик. Пес поднял голову, взглянул на нее печально, вопросительно: мол, где хозяин?.. Не получив ответа, устроился на коврике с той стороны кровати, где обычно спал Джозеф, и стал ждать.

Я была недостойна его. Я вчера так и сказала, вслух. Айрис погладила меня по руке: «Мама, это неправда. Ты дала ему счастье. Ты же знаешь, что он был счастлив!»

Да, так он всегда и говорил. Не единожды — сотни раз за годы, что мы прожили вместе. И все же я права: я была его недостойна.

Я старалась, видит Бог, старалась. И хотела, и это был мой долг.

А христианский священник, тот единственный, кроме Пола, человек, который знал, — жив ли он? Я ведь даже не знаю его имени. Как и он моего.

Постучался Тео:

— Я кое-что принес. Можно войти?

Протянул таблетку на раскрытой ладони и стакан с водой.

— Тео, я никогда не принимаю транквилизаторы. — Ответ прозвучал надменно, едва ли не хвастливо — неожиданно для самой Анны.

— Разочек не повредит. Вы были умницей и вполне заслужили отдых. Надо себе помочь.

— У меня хватит сил.

— Еще бы, вы сильная. Только чересчур упрямая. Ну же, берите таблетку. Я доктор. Надо слушаться.