Бессмертник
Шрифт:
— Пылкий у вас братец, — заметил доктор Харрис.
Джимми кивнул:
— Это верно. Жаль, что он… — Джимми помедлил, — жаль, что он так мало думает о себе, о своем будущем. Все домашние за него тревожатся.
— И напрасно. Этот экстремизм — по большей части пустые разговоры. Тот же Конгрив и ему подобные на словах готовы мир в клочья растерзать, как стая молодых волков. Но почему-то никак не соберутся, и мир по-прежнему бредет себе вперед, без цели — как ни в чем не бывало.
Они немного постояли на тротуаре.
— Трагедия нашего времени, — сказал Адам Харрис. — Но скоро
Он ушел. И впервые за последние полчаса заговорила Джанет:
— Какой блестящий и одновременно наивный ум.
— Ты о чем?
— Ну, Джимми! Ты-то понимаешь, что любая власть, и в странах, и в семьях, основана на насилии! Все, абсолютно все: от древних англосаксонских династий до нынешних миллионных состояний. И доходы семейства Харрисов наверняка тоже замешаны на людской крови, хотя сам он, возможно, об этом не подозревает. Все стоит на насилии! Все — куда ни глянь.
— Но он и не спорит. Только предрекает, что насилие заведет их в тупик.
Джанет взглянула на него с удивлением:
— Еще бы! Конечно, в тупик. Где их одолеет соперник побойчее, поумнее и — главное — куда более жестокий. Очевидно, как дважды два.
— Сейчас я не знаю, сколько будет дважды два. Голова кругом идет.
— Я, кстати, не говорю, что это черное, а это белое. Просто так устроена жизнь.
— Ничего не понимаю. Все эти споры не моя стихия. Пойду-ка лучше займусь зоологией позвоночных. Она мне легче дается.
Кто-то из соседей по общежитию оставил включенным переносной телевизор. Из коробочки с сияющим квадратным глазом неслись истошные, истерические вопли. Мгновенно представилась авария на дороге или еще какое-нибудь несчастье. Но нет! Передавали всего-навсего телевикторину. И вопли относились к призам, предъявленным участникам для затравки.
Ишь как глаза разгорелись у идиотов! А тот даже губу закусил, до того хочет выиграть холодильник, пылесос или еще какую-нибудь новомодную штуковину. Противные рожи. Он выключил телевизор. Нет, пожалуй, не противные. Жалкие. Впрочем, стоит ли их жалеть? Ну нет у людей денег на эти вещи, а вещи нужные. Жалкие, потому что хотят слишком сильно. Не надо хотеть? Тьфу, совсем запутался. Прямо как Стив: забиваю себе голову вопросами, на которые нет ответа.
Он опустился в кресло у окна. Выдохся. Устал.
Все-таки Стив в своих проповедях по большей части прав. Превратили Америку в большую помойку. Груды железок, колесных ободьев, консервных банок, искореженных до неузнаваемости механизмов. Едешь мимо на поезде и глядишь на этот чудовищный пейзаж, на это пепелище. Скоростные магистрали парят в вышине, а внизу, среди сухой, в рост человека травы, валяются ржавые остовы машин, тускло поблескивают затянутые жирной пленкой болотца, воняет горелой резиной. А когда-то здесь водились утки и бекасы, и чайки срывались из густой травы и с криком летели к морю.
Повсюду властвует серый цвет. Грязно-серый, дождливо-серый, пепельно-серый. Серая зола, проткнутые автомобильные камеры, промокшие картонные
коробки. И над всем — одуряющая, тошнотворная вонь.Устроили из Америки помойку.
То же самое происходит в далекой маленькой стране в Юго-Восточной Азии. Только там, помимо разрухи, еще и кровь. И Джимми вдруг исполнился гневом, праведным гневом, который сотрясал сегодня его брата.
Но все же в этом гневе есть что-то порочное. Джимми нахмурился, напрягся. Не горазд он рассуждать об абстрактных материях, не связанных с его собственной, так трудно достижимой целью. Он даже не умеет толком облечь свои мысли в слова. Естественники и технари вообще говорят не очень-то складно, он замечал. Может, поэтому пациенты часто жалуются, что врачи с ними не общаются?
Однако чувства свои Джимми понял вполне. И, содрогнувшись, замер от ужаса. Он постиг суть вещей не до дна, а едва ли наполовину, но те, кто, подобно Стиву, проникли в нее с такой предельной и обнаженной ясностью, будут разить так же слепо и беспощадно, как система, против которой они борются. Их гнев праведен, но сколь легко и непоправимо можно обратить его в карающий меч, который фанатично истребит, разорвет в клочья весь мир. Как волки, о которых говорил Адам Харрис.
Время близилось к десяти; промерзшие, окованные льдом дорожки были пустынны, а окна в студенческих общежитиях — плотно задраены, чтобы в комнатах сохранялось тепло. Мгновение спустя вспыхнули фонари и прожектора, затрезвонили телефоны, захлопали двери, раздался гул голосов, высыпали на улицу люди. Все бросились к факультету естественных наук. Там уже светились все окна снизу доверху, и здание сияло словно океанский лайнер в праздничную ночь.
Потрясенная толпа вела себя на редкость тихо. Лишь кое-где раздавалось тревожное бормотание. Да зловеще вспыхивали красные сигнальные фонари на полицейских машинах и фургонах «скорой помощи».
— Я ничего не слышал, — обратился Джимми к стоявшим рядом. — А вы что-нибудь слышали?
— Мне показалось, будто что-то глухо ухнуло или стукнулось, но я и внимания не обратил, а уж потом какие-то парни пробежали по этажу. «Взрыв! — кричат. — Взрыв. У биологов». Я и не думал…
И снова голоса: возвышаются, опадают:
— …что здание пустое!
— …все «скорые»?
— …разумеется, контракты на службу в армию.
— …по какому праву превратили колледж в поставщика живой силы на войну?
— …мы что, уже не часть Америки?
— …несешь чушь!
— …Боже, там кто-то был!
Тишина. Только пошаркивание, приглушенное покашливание. Стоявшие возле двери расступились, образовали проход, пропуская санитаров с носилками. Те осторожно спустились по обледенелым ступеням.
— Господи, кто это?
— Он мертв?
— Нет, живой.
Человек шевельнулся, выпростал руку из-под одеяла. Одеяло соскальзывает. Его подхватывают, накидывают на раненого, но все успевают заметить, что вместо ног на носилках кровавая каша.
— …это доктор Харрис! Боже, это доктор Харрис!
— …по биологии. Он всегда засиживается в лаборатории допоздна.
— …Господи!
— …жив? Лицо-то какое серое и…
— …болевой шок. Но он жив. Пока жив.