Бессмертны ли злые волшебники

В этом, мне кажется, и разгадка того, почему умудренных большими открытиями и небывалыми достижениями науки физиков и кибернетиков «тянет» сегодня к Андерсену. Его волшебные истории — первая попытка поэтического освоения мира новых больших возможностей, неведомых ранее сил, неожиданных метаморфоз, удивительных закономерностей и чудесных загадок — словом, «странного мира», о неизбежности которого ученые и популяризаторы науки в наши дни пишут солидные книги.

Многое из того, о чем писал Андерсен, не было понято его современниками или понималось только как оторванная от жизни игра поэтического воображения. Они хотели, чтобы мир его книг управлялся теми же законами, что и мир реальный, их окружавший. Несоответствия раздражали. А мир Андерсена управлялся по законам завтрашнегореального мира, по тем самым законам, действие которых должно было стать очевидным столетием позже.

И один человек из окружения Андерсена понимал это. Большой датский физик, чьи труды по электромагнетизму уже стали классическими, — Эрстед. Он любил Андерсена и однажды в разговоре с ним как бы невзначай обронил слова, которые показались многим загадкой: «Вас часто упрекают в недостатке познаний, но, может быть, наука обязана будет вам больше, чем кому-либо из поэтов».

Жизнь разрешила эту загадку. Волшебные истории Андерсена оказались не только поэтически высокими, но и мудрыми.

Разгадка эта содержит в себе, по-моему, и разрешение одного острого, весьма современного вопроса. Я имею в виду распространенное в западной философии наших дней разделение сегодняшней действительности на «жизненный мир» и «мир науки».

«Жизненный мир» — это дети, играющие под нашими окнами, и наши вечерние застольные беседы о хлебе, рождениях, утратах, песни, которые мы поем, работая в поле, на фабрике, в саду… Это складывающийся веками круг бытия, понятный и близкий любому человеку: ремесленнику, пахарю, поэту. Человеческий мир радостей и забот, борьбы и надежд… Мир «непоколебимых уверенностей».

И вот в XX веке, утверждают, окончательно определился второй мир — науки, враждебный старому доброму миру, потому что хочет он того или нет, а угрожает его основным ценностям. Это мир недоступных миллионам людей абстракций, мир освобождающий из бутылки «духа», перед которым ремесленник, пахарь, поэт могут оказаться беспомощными, мир, выработавший особый образ мышления и особый язык, понятный немногим.

Разделение действительности на два мира, по мнению многих западных философов наших дней, — одна из трагедий современности. И это в конце концов, говорят они, трагедия этическая, потому что «жизненный мир», чувствуя собственную непрочность, утрачивает все больше из вечных нравственных истин и ценностей.

Попытаемся в этом разобраться.

Было бы отрицанием очевидности утверждать, что наука нестала к середине XX века исполинской силой, ощущаемой миллионами людей. Было бы более чем наивно полагать, что ее язык — уравнений, формул, особых терминов, — язык, пытающийся точно описать сумасшествие элементарных частиц, расшифровать первоосновы материи, бытия, этот «темный», сложный язык понятен большинству обитателей земного шара. И наконец, было бы непростительным самообманом думать, что «дух», выпущенный из бутылки, ничем не угрожает человечеству.

Но явствует ли отсюда, что на нашей планете отныне существуют два мира: тысячелетний, человеческий, теплый и высокий, холодный, с четкими гранями, открывающий в лабораториях за семью печатями таящие ураганную силу великие уравнения?..

Что подумал бы об этой ситуации Андерсен? Да, я искал у него ответа: думал, читал.

В 1853 году он писал близкому человеку: «У нас с Ингеманом (датский поэт. — Евг. Б.) ежедневно бывают маленькие стычки по поводу современных открытий. Он ставит поэзию неизмеримо выше науки, а я нет. Он соглашается, что наш век — великий век открытий, но что открытия эти касаются лишь области механики, материального. Я же смотрю на них как на необходимых носителей духовного, как на огромные ветви, на которых со временем распустится цветок поэзии. И на мой взгляд, то явление, что нынче люди, страны, города сближаются между собой посредством пара и электромагнетизма, так грандиозно и великолепно…» Эти строки доставили мне радость. Но я понимал: их обаятельной, искренней поэтической силы недостаточно, чтобы опрокинуть теорию «двух миров». Ведь девятнадцатый и двадцатый — не разные века,а разные эпохи.И то, что тогда даже и талантливейшему, умнейшему, с художнической интуицией человеку казалось истиной, сегодня может иметь лишь музейно-архивную ценность. Столетие Андерсена лишь несмелое обещание нашего небывалого века…

Ну, а если добавить к силе этих строк и мощь Старого Дуба, зашумевшего мне в университетской аудитории? Ну конечно же! Ведь в шуме этом имеющий уши услышит не только повествование о чуде жизни, которое бесконечно разнообразнее, чем рисуется самой расторможенной фантазии, но и утверждение единства мира.

Храм науки стал, разумеется, многолюдным, как никогда, и в нем немало сейчас людей, самонадеянно решивших, что можно постигнуть первоосновы жизни, минуя поэтическое освоение действительности, поклоняясь лишь интегралу (имею в виду не жалких ремесленников от науки, а талантливых ученых типа кибернетика И. Полетаева, несколько лет назад всенародно иронизировавшего на страницах «Комсомолки»: «Ах, Бах! Ах, Блок!»). Но я думаю, что для истинных хозяев храма музыка Баха и стихи Блока — источник не только эстетического наслаждения, но и мыслей, открывающих в исследуемом мире новые дали. Сила искусства «заключается в его способности напоминать нам о гармониях, недосягаемых для систематического анализа». Это говорил наш современник, датский физик Нильс Бор, тоже земляк Андерсена. Его формулу можно немного перефразировать: даже в тех случаях, когда «гармонии» досягаемы для систематического анализа, сила искусства в том, что оно обнаруживает их раньше,чем наука. Сторонники Нильса Бора могущественнее и не потому лишь, что их видение жизни сложнее и ярче, они лучше вооруженыв битве за истину.

Кстати, о Блоке. В 1904 году он написал обращенные к матери стихи, в которых есть такие строки.

Нам казалось: мы кратко блуждали.

Нет, мы прожили многие жизни…

Возвратились — и нас не узнали

И не встретили в милой отчизне.

И никто не спросил о Планете,

Где мы близились к юности вечной…

Это стихи о напряженной жизни человеческого духа, о том, что бывают дни и часы — «нам казалось: мы кратко блуждали», — когда становишься старше и умудреннее на много-много лет, на долгие жизни; часы и дни обостренного восприятия самой сущности эпохи и человека больших и бескомпромиссных мыслей. И еще, конечно, это стихи о счастье понимания и несчастье непонимания человека человеком.

Я, несомненно, сейчас обеднил и огрубил чудные блоковские строки: при лобовом пересказе уходят из стихов музыка и глубина. Но я вынужден «разъять гармонию алгеброй», чтобы поделиться с читателями мыслями, волнующими меня уже давно. Написанные в началевека стихи Блока осознают жизнь в созвучной серединестолетия форме космического путешествия. Но особенно удивляет не это.

Потрясает воображение то, что Блок до Эйнштейна раскрыл фантастическую суть парадокса времени. Часы и дни космического путешествия соответствуют десятилетиям земной жизни, и человек, вернувшийся на родную планету, застает на ней иные поколения…

Об этой ошеломляющей воображение возможности, о том, что время — нечто более сложное и странное, чем полагали тысячелетия физики и философы, он рассказал, повторяю, до Эйнштейна, чья великая статья о теории относительности была опубликована через год после появления стихов Блока. Понадобились десятилетия, чтобы ее парадоксальные идеи вошли в сознание ученых и уже потом в сознание миллионов людей благодаря обильной научно-популярной литературе (одна из хороших книг, изданных у нас в 1965 году, так и называется «Теория относительности для миллионов»).

И вот был в России поэт, открывший один из удивительнейших аспектов теории относительности накануне рождения этой теории.

Действительно воскликнешь: «Ах, Блок!», но не с бесплодной иронией, а в изумлении, пожалуй, даже веселом, настолько все это кажется маловероятным.

Чудо? Именно — чудо. И найти его реальную основу, чтобы оно перестало быть чудом, я не могу: не умею и не смею, потому что это тот случай, когда поиски реальной основы чуда обедняют и огрубляют жизнь, как я огрубил и обеднил стихи, пытаясь пересказать их содержание.