Бестиарий спального района

Он еще успел удивиться – никогда не знал, что у училки один глаз стеклянный. И успел осознать, что все происходит как во сне: кошмар какой-то творится нереальный, и надо либо бежать, либо хоть закричать, но невозможно, и никто вокруг – а народу-то в кабаке полно! – почему-то не обращает внимания…

Ангелина резко зажмурилась. Из жуткого глаза вырвался комок слизи, перелетел, как плевок, через стол, врезался Славику в переносицу. Затем старуха нацелилась на Михалыча и повторила трюк, угодив на этот раз в лоб.

Славика вырвало на пол.

Он еще слышал, как Ангелина Яковлевна с неожиданной нежностью произнесла: «Ласточка, кормилица…» – и как прозвучали и смолкли ее шаги.

Когда Славик пришел в себя, ведьмы в кабаке уже не было. И продолжал греметь «Рамштайн».

4

В документах Ангелины Яковлевны Романенко значилось: дата рождения – 18 октября 1944 года, место – г. Билимбай Свердловской области. Этой версии она и придерживалась все семидесятые, восьмидесятые и девяностые годы, когда трудилась скромной учительницей русского языка и литературы в средней школе – в подмосковных Люберцах, а потом в новом столичном районе Новокузино.

До этого были другие города, другие имена, другие документы. А еще раньше и вовсе без документов обходилась. Но то – давно…

А ныне – вот так: Романенко А.Я., 1944 г. р., вдова, детей нет. Отличница народного просвещения бывшей РСФСР.

Решив выйти на пенсию и зарабатывать на жизнь ясновидением, Ангелина перестала скрывать, что родилась на двести лет раньше – в 1744 году. Того же 18 октября, только по старому стилю. В святцах этот день пуст, и нарекли девочку ближайшим по времени имени – Ефросиньей, а по-простому Фроськой.

В подробности своей биографии Ангелина особо не вдавалась, ни к чему это, но об истинном своем возрасте кое-кому из клиентов и сообщала. Клиентов было немало, люди всё романтичные, легковерные, образованные – одни недостаточно, другие, наоборот, избыточно… Что ж, упоминание, брошенное как бы походя, – «Юбилей у меня на носу, через неделю триста пятьдесят стукнет» или, к примеру, «Уж четвертый век, как сирота я круглая», – на этих людей действовало. Кто верил и, что называется, проникался, кто прикидывал – не в себе тетенька, блаженная – и тоже проникался. И молва разносилась, но ясновидящая не боялась: скептик отмахнется и забудет, потенциальный клиент запомнит, да, глядишь, и придет в трудный час. Для него трудный, для клиента.

Итак, в середине октября 1744 года в маленькой подмосковной деревушке, коей и названия-то не сохранилось, появилась на свет девочка Фроська. За неделю с небольшим до того средь бела дня погасло солнце. Конечно, вскорости оно снова вспыхнуло, но от пережитого ужаса соломенная вдова Акулька едва не родила. Однако – удержала. Крепка была. И родила точно в срок.

Особенного внимания на это событие в деревне не обратили – некому было обращать. Кузьма, муж Акульки, по весне забритый в солдаты, нес службу незнамо где, тятьку да мамку Акулька и не помнила, Кузькину родню всю чума покосила. Одна-одинешенька осталась соломенная вдова.

Жилось трудно. Первое сохранившееся впечатление Фроськи – закопченные бревна стен, полумрак, сырость, кислый запах жилья. Да еще голод: есть хотелось всегда.

Нет, соломенных вдов на произвол судьбы не бросали: помогали миром, уж как могли. Снаряжали мужиков – по двору, по дому подсобить, подправить, если что совсем уж обветшало; зимой дровишек подвезти, летом, на покосе, сена для вдовьей козы накосить; а то и подкармливали – не так чтобы густо, но чем богаты…

Делали это из человеколюбия христианского, как Господь наш Иисус Христос завещал; а еще, кумекали, воротится с царской службы солдат, седой как лунь, саблями иссеченный, пулями помеченный, но, даст Бог, в силе – прямая дорога ему в помощники барского управляющего: ведь что ж, человечек-то бывалый, да и к порядку приученный, опять же считать худо-бедно умеет. Что ж зазря обижать семью такого-то человечка?

Впрочем, всякое случалось. Жинка без мужа, без отца, без братьев – беззащитна. Находились и охотники попользоваться… Добро, коли молода, весела да собою пригожа, – на такую и немец-управляющий польстится, а то и молодой барин. И произведет соломенная вдовушка на свет байстрюка, да ведь баре – они не кукушки. Баре, они по-заморскому балаболят, друг с дружкой расшаркиваются, а и то не кукухи! Об отпрыске своем, глядишь, да и вспомнит папаша, позаботится. Все жить легче. И непутевые людишки обижать поостерегутся: не ровен час, кинется ему, барину-то, полюбовница в ноженьки, слезами зальется, на обидчиков укажет – жди беды тогда!

Вот только в родную Фроськину деревню барин наезжал хорошо, ежели раз за двадцать пять годков. Мамка Акулька сказывала – однова только и посчастливилось ей барина узреть… Деревушка тогда глухим углом была; кому из деревенских довелось в главном барском имении побывать, те долго еще потом байки баяли, одна другой диковинее. Какие байки – чудесные, какие – страшнее страшного. Эти, страшные, все больше шепотом передавали; пошушукаются мужики, перекрестятся да и вздохнут: слава-де богу, и от барской милости подале, и от гнева барского… Мала деревушка, вот и славно. Баре тут и управляющего-то не держали, все на старосту ложилось, на пегобородого Ефимку. Да и тоже слава богу…

Жизнь текла чередой однообразных дней. Летом и ранней осенью было повеселее: ходили с маменькой по грибы-ягоды, в лугах траву собирали – стебли у той травы толстые, сочные; все приварок. А зимой подголадывали, и тогда Фроська, бывало, размечтается: воротился бы тятенька, живой-здоровый, тепло да сытно зажили бы.

И маменьке полегчало бы, а то ведь замечала Фроська: грустит она, на баб деревенских, какие при мужиках, с завистью поглядывает, плачет по ночам. Плачет да поскуливает порою: «Ох, худо без мужика!» Так ведь подлезал к ней бобыль Прошка – все норовил то забор покосившийся поправить, то ворота просевшие на петлях приподнять, то еще что. Прогнала: жонка я замужняя, сказала, ступай прочь, Прошка, не балуй.

Были и другие… баловники… Их Акулька гоняла почем зря – когда ухватом, когда коромыслом, когда и вилами грозила. Горе ведь соломенной вдове, коли понесет не пойми от кого. Тут уж не остановишься, родишь одного выблядка, за ним другого, третьего… Так и называли в деревне: выблядками, а бабу – блядью. Ворота дегтем мазали, и уж не помогали, живи как знаешь… А как прожить? От забот непосильных богу душу отдать легче, ежели допрежь родами не помрешь. Да все одно, детишки сиротами останутся – страшная участь, жуткая, при живых-то отцах.

Таких отцов, впрочем, прозывали кукухами и тоже не жаловали. Мог староста под горячую руку донести управляющему в главном имении, если доводилось туда поехать. А управляющий – тот тоже: мог посмеяться, мог старосте по шее дать, чтоб не лез, дурак этакий, попусту, а мог и барину доложить или барыне. И уж тогда – как Господь даст. Старики вспоминали: при старом-то барине Фильку Седого да Макарку Порожнего барин пороть приказал, а после в каторгу отправить. Ух, лют был покойник…

Фроське сравнялось восемь, когда мамка Акулька перед кукухом не устояла. Особенный был кукух, не деревенский: за какую-то провинность прислали к ним, в глушь, карлу из главного имения. За что да про что сплавил его барин – разное болтали. То ли помрачение на карлу нашло, порезал он живность на скотном дворе. То ли слишком уж полюбила его молодая барыня, и барин, крутой норовом, велел карлу сечь нещадно, а после – в хлеву поселить, со свиньями, и не кормить. Пусть-де то жрет, что у свиней отобрать сподобится. Насилу барыня упросила – посечь больше для виду, да и отправить в дальнюю глухую деревню, богом забытую. Жалела карлу…