Бесы пустыни
Шрифт:
— Крепкой же веревкой она тебя повязала, посильнее чем сура «Фатиха» будет, да и вообще все суры Корана.
Дервиш уставился на него своим косым глазом, следы влаги показались на его белом лисаме, покрывавшем рот. Это не укрылось от взгляда шейха. Он пояснил:
— Жертвой…
— Что? Жертва джиннам мужика с женщиной связать может?
— Крепче крепкого.
— Но она же… Она же за Удадом числится?
— Джинны на договора человечьи внимания не обращают. У них свои законы.
— Но все же… Ха-ха! Ты же знаешь мой секрет…
— Знаю. И джинны тоже знают. Они больше знают, что мне о себе известно и что ты о себе знаешь. Так-то!
— Ха-ха-ха! — попытался рассмеяться дервиш, однако, что-то в выражении его глаз было далеко от веселья. Взгляд его говорил о противоположном. Это было мучение. Для дервиша глаза — что язык. Этот скрытый его язык, казалось, умолял шейха страдающим взглядом, возопил немо: «Ты-то мой секрет не объявишь!» Вождь опустил голову ненадолго, затем поднял ее, обратив на своего несчастного друга немой взор и
Ветер еще раз донес до их слуха отголосок зова глашатая.
5
На исходе ночи, когда лик луны увял, пораженный усталостью и изможденный, невинную тишину Сахары нарушал иной зов — загадочный, дикий, он раздавался из оврага под акацией.
— Ау-у-у… Ау-у-у!.. — завыл он внезапно и странно, пугая сбившихся в кучу верблюдов, разрушая все безмолвие и величие ночной Сахары, поражая серые стада овец и коз и ввергая их в паралич… От этого воя сотрясаются тела у пастухов, а старухи с давних пор улучают возможность преподнести назидательный урок своим внукам, чтобы вели себя смирно. У глубоких стариков он вызывает такой восторг, с которым может сравниться лишь их восхищение жителями потустороннего мира.
Это единственный зверь, который занимает львиную долю в рассказах и повестях народов Сахары. Ему дают тысячу имен, тысячу прозвищ, тысячу кличек — только не называют его собственным именем. Потому что произнести его имя вслух — значит позвать его, и всякое произношение слова «ибиджжи»[157] устами ребенка, или старика, или любого мужчины, приближает его к стаду скота на тысячи шагов. Ибиджжи — запрещенное слово, которому отдают все силы прорицатели, вкладывающие в него все, почерпнутое ими из колдовских знаний, чтобы стреножить ему лапы, ослепить его напрочь, лишить рассудка и отодвинуть прочь от стада. Люди говорят, это требует огромных усилий, гораздо больше тех, которые нужно потратить на подготовку пут для самого сильного шайтана Сахары. И несмотря на это, нет ничего проще, чем разрушить иллюзорность этого заклинания. Достаточно озорному подростку произнести это запрещенное имя, чтобы зверь разорвал все препоны и ворвался в обреченное стадо. А если ворвется он туда — вмиг все вокруг запылает огнем, словно солома. Со всем стадом будет покончено мгновенно, прежде чем успеет несчастный пастух закончить чтение первой строки псалмов священного Асахиг.
Однако умудренные жизнью пастухи — вот, пожалуй, единственно кто способен распознать секреты в голосе его самого. Они узнают, когда он голоден, а когда и вполне сыт. Они знают все хитрости в его вое: сытый он плачет, а голодный — смеется. Они утверждают, что он издает долгий мучительный вой, когда насытится, потому что знает — голодать будет долго, прежде чем выпадет ему ухватить новую жертву. Он испускает радостные, ликующие завывания, когда голоден, потому что знает: как бы долго голод ни длился, когда-нибудь он завершится пиршеством с нежным ягненком, и придет долгожданная сытость. Только никто, кроме этих мудрецов не в силах различить, в каком это состоянии зверь пребывает сейчас, и уловить смысл в его завываниях.
Он спустился в вади, ориентируясь на запах крови, масла и… на запах человека, который еще не испустил дух…
Он был маленький. Ростом с козленка в возрасте трех месяцев. Точнее — ростом с лисицу. Взъерошенный, покрытый густой шерстью, изможденный, под цвет равнинному гравию в Южной Сахаре. Всякий раз, как он принюхивался к земле своей алчной вытянутой мордой, выискивая следы, в поисках крови и жизни, его челюсти обнажали два длинных острых клыка. И эту тварь восхваляли разумные люди, а старухи плели вокруг его силы и злобности целые легенды, и жителям Сахары запрещалось называть вслух его истинное имя, а прорицатели и гадалки клали своих жизни целиком, чтобы составить заклинание, которое бы лишило его зрения и спутало ему все возможности напасть на след стада. «Мугаммад»! Вот какое было у него прозвище. По такому вымышленному имени обращался к нему даже дервиш, находившийся на смертном ложе в безнадежную ночь, когда и луну одолевали усталость и измождение. Поначалу, когда сознание только вернулось к нему, он не понимал, где находится, что случилось, сколько времени прошло с тех пор, как он замертво свалился на этом месте. Он чувствовал лишь головокружение и непереносимую боль в области ниже пупка. Все существо его высохло, в гортани не осталось ни капли слюны. В ноздрях стоял смешанный запах горелого мяса, крови, дыма от дров. До того, как он открыл глаза и взглянул на бледную луну, его гость усердно занимался древним сакральным ремеслом, которое ему передали в наследство его далекие предки. Ему преподнесли завет держаться подальше от жителей Сахары и вообще внушили всячески избегать встреч и столкновений с человеческим родом. Потому как зло, коварство и хитрость людей изумили и самого Творца природы. Обнаружила себя неожиданная заповедь. Если человек спал, то сон его был крепок. Но лежать тихо — еще не значит спать. Подложит себе землю под голову, дыхание станет размеренным, замрет словно мертвый, а волк к нему приблизится — и получит в ответ такое мучение! В этом состоит одна из хитростей проклятого человеческого отродья. Против хитрости действовать можно только хитростью. Если найдешь его лежащим на земле, надо землей его обсыпать, чтобы убедиться, что он действительно спит. Если не пошевелится, значит — спит
крепким сном. Под головой у него надо землю подскрести, чтобы голова вниз опустилась и кости гортани на шее оказались свободными. Вот тогда только и сможешь рискнуть и ухватить косточку своими несравненными клыками — ни у кого таких сильных и проворных нет, ни разум человечий, ни власть джиннов против них не помогут.Усталая луна прикорнула на земле. Послала на простор свое бледное свечение и тьма Сахары поредела. Мугаммад обследовал положение. Принюхался мордой к земле. Отодвинулся от остывающих углей — отпрыгнул в страхе. А потом вернулся-таки, приблизился к своей жертве. Со всей предосторожностью. Понюхал почву, поскреб ее своими когтистыми лапами. Потом повернулся задом и обсыпал лицо дервиша песком. Подождал мгновенье человечьей реакции. Начал вновь крутить задом, обсыпал лицо и все тело человека песком — быстро, хищно, непрестанно. И тут вдруг тело вздрогнуло, из груди дервиша вырвался наружу предсмертный хрип: Мугаммад попятился на несколько шагов. Прислушался к ночной тиши и дыханию, доносившемуся из тела, присел на задние лапы и принялся ждать. Муса открыл свой косой глаз и увидел почтенного гостя сидящим у него над головой со всей важностью, заслоняя своей фигурой бледный лик луны.
— Это ты, что ли, Мугаммад? — пробормотал дервиш.
Тень не сдвинулась с места, и дервиш прерывистым голосом продолжал:
— Ты чего — явился забрать внучонка к дедовскому роду-племени?
Мугаммад сделал несколько шагов вспять. Устроился по соседству со стволом акации, присел на задние лапы в раздумье, пытаясь отыскать в символике древней заповеди ответ на удивительный вопрос жертвы. Однако память дервиша оказалась крепкой и ясной, возможно потому, что состояние комы очистило его от мрака зла и приблизило к святости. Вернуло человека к непорочному, невинному естеству — он увидел себя у врат первозданного Вау. Вау Начала всех начал и Вау Конца.
В состоянии отрешенности дервиш вспомнил свою родословную Вспомнил деда, пропавшего в Сахаре вместе с его матерью и отцом. Отец и мать умерли от жажды, и вышло так, что волчица приняла его к себе и вырастила в горах вместе со своими детенышами. Вскормила его молоком своих сосков и собственными клыками разорвала в клочья змею, вознамерившуюся задушить своим мерзким телом несчастного младенца. Дед дервишей вырос под заботой волков и выучился языку диких животных. Он научился смеяться, завывая, изображая чувство голода, и, напротив, рыдать, когда надо было заявить, что он сыт. Милосердная волчица обучила его всем волчьим хитростям и уловкам. Пока не явилась женщина.
Они погнали крупное стадо в вади, заросшее деревьями испанского дрока. Волки почуяли запах овец, и опытные среди них решили использовать эту возможность и порезать стадо, пока не прибыли всякие колдуны из поселка, чтобы расставить препятствия и капканы и не опутали всю округу своими заклинаниями. Естественно дед был вместе со всеми своими собратьями и набросился на козочку, намереваясь вонзить в нее зубы и уже обхватив ее руками, как вдруг… Он увидел женщину. Перепуганная насмерть пастушка застыла перед ним. В руке она сжимала посох из дерева лотоса, а тонкий ее стан опоясывал кожаный ремешок. На невинной девичьей груди болтались кожаные амулеты и косы из пышных волос, сплетенные заботливо и искусно. По всей фигуре разливался свет вечерних сумерек, и смазанные маслом косы светились и отливали золотом. В глазах застыло изумление, а фиалковые напряженные губы сковал страх. Его хищные цепкие пальцы, ухватившие мертвой хваткой шею несчастной козы, вдруг ослабли, она высвободилась, но так и не сдвинулась с места, словно все еще не веря собственному избавлению. Прекрасная пастушка продолжала пятиться. Но за каждым ее шагом вспять следовал шаг волчьего выкормыша за ней следом. Затылок ее ткнулся в сухостой старого куста тамариска — земля сожрала его весь, покрыла песком и солью, — она уперлась спиной в основной ствол и упала. Он подошел к ней и остановился у нее над головой. Ощупал ее нежное тело своими хищными «когтями», она зажмурила глаза от страха. Он не понимал, что так напугало это прекрасное создание. Откуда он мог знать, что тот, кто жил жизнью зверей и был вскормлен волчьим молоком есть зверь и волк. Она тоже не могла знать, что внутри этого страшного комка шерсти, волос и когтей бьется сердце невинного дервиша, заблудившегося по пути в Вау, но выжившего и вскормленного волчьим молоком. Несчастная пастушка, конечно, не знала, что человек как бы долго не скитался он по бескрайней пустыне, непременно найдет путь в женщине, потому что только это животворящее существо действительно в силах вернуть зверя в людскую овчарню, будь он хоть прирожденный скиталец-дервиш из породы волков.
Тем вечером, под покровом сумерек, зверь вернулся к людям. Нежная плоть юной пастушки оказалась в состоянии напомнить ему о людях, вернуть его в оазис, от которого он был отлучен прежде, чем понял, что живет.
Ночью дед уже не принял участия вместе со своими четвероногими братьями-волками в их роскошном овечьем пиршестве. Он сидел на кончиках пальцев своих четырех конечностей, погрузив передние свои «когти» в песок прямо перед собой и напряженно всматривался во тьму. Чувствовал, будто маленькая робкая птичка чирикает-поет у него в груди и шелестит перышками. Он внимательно прислушивался к пению удивительной птички, не понимая никоим образом, птичка эта на человечьем языке носит имя «сердце», а пение ее есть извечная тоска мужчины в разлуке с матерью, тоска по теплому телу женщины, по тому женскому естеству, что он напрочь утратил, покинув свое неведомое пещерное логово.