Бесы пустыни

— Знаю я, — продолжал дервиш, — ты надо мной смеешься. А я-то помню обрезание в детстве. Факих тогда не вырвал грех с корнем, и душа моя к женщине потянулась, когда я повзрослел. А если б он все совершил в срок, то женщина никогда бы не осмелилась душу мою у меня похитить, как тогда с моим дедом случилось.

Голова вождя дернулась в непонятном жесте, а больной продолжил:

— Бабка наша — волчица большую ошибку совершила, потому что не избавила его тогда от греха. Если б она его в детстве выправила, не сбежал бы он от нее, повзрослев, Сатана — внутри женщины, уводит мужчину с пути.

Он указал на рану у себя между ног.

Вождь никак не прореагировал на это.

— Просьба у меня, — взмолился больной.

Шейх не обратил на его слова никакого внимания.

— Прошу, оставь это дело в тайне между нами, — закончил Муса.

Шейх в первый раз за все время, пока Муса говорил, поднял голову, и дервиш увидел в его глазах искреннюю боль и обещание друга. Он откинулся на спину и заснул.

Глава 3. Вау Земной и Вау Небесный

«Затем вступил он в пустыню и одолел ее, и преодолел ее, и не было у людей досуга ни в горах, ни на равнине…»

Аль-Халлядж «Ат-Таввасин»

1

После того, как султан приказал снять с тайны запрет, облик Вау изменился. Имситаг разлиновал все строение на протяжении той части стены, которая разворачивалась на север, и прекратил строительство, прежде чем упрямая челюсть, утыканная зубчатыми треугольниками в стиле гадамесской архитектуры, повернула на запад, чтобы встретиться со своей двойняшкой и поглотить вдвоем колодец «Сосок Земли». По обе стороны другой стены также выстроились ряды невысоких сооружений, выкрашенных белой известью. Лавочники устроили в них себе торговые места, чтобы заняться продажей всех тех товаров, что везли купцы на своих караванах с севера и с юга континента. Население пустынной равнины не верило своим глазам, как откуда ни возьмись, посреди огромного пустыря в такие кратчайшие сроки вдруг возникло такое многообразие вещей, на доставку которых в гораздо меньших количествах их караванам приходилось тратить месяцы и годы и покрывать огромные расстояния, являясь из Гадамеса, Кайруана, Триполи, Кано, Томбукту, Агадеса или Тамангэста. Люди были ошеломлены всеми соблазнами, свалившимися им на головы из тех легендарных городов, которыми, бывало, хвастался сын кочевого племени всю свою жизнь, если судьба дарила ему случай и он посещал единственный раз на своем веку, явившись из бескрайних глубин Сахары, хоть один из этих городов. Даже финики и зерно, которые туареги обычно выменивали на масло, сыры и поголовье скота у земледельцев оазисов, теперь устремились к ним сплошным потоком, купцы предлагали им на прилавках своих торговых заведений самые лучшие образцы товаров и продуктов. Именитым людям кочевого народа нравилось бродить наугад между лавчонок и беседовать друг с другом о диве-дивном, которое ни за что не произошло бы, если бы в дело не вмешались джинны через посредство своего бесноватого металла. Большинство уже позабыло древний завет — так быстро, что и не осознало этого вполне, и все они повторяли в изумлении, что этот волшебный металл попадает на землю исключительно по воле джиннов. Нашлись и мудрецы, что стали необоснованно извинять слабодушных, лицезрея богатство товаров, которыми полнились лавки, так что торговцы были вынуждены увешивать ими внешние стены своих предприятий, либо предлагать их в мешках, бурдюках и всевозможных сосудах, выставляя все это на пустом пространстве перед лавками, когда их уже не могли вместить никакие полки внутри, доверху забитые всяким добром. Весь город, да и равнину вокруг него, заполнили запахи пряностей, ароматных масел и благовоний, изысканных духов, мускуса и ладана. Потянулся запах зеленого чая и черного, к нему торговцы предлагали сахар двух сортов: обычный песок и в слитках — в форме куполообразных жилищ земледельцев-феллахов в оазисах. Соль также была двух видов: рассыпчатая и в слитках. Вся равнина наполнилась зерном, какого только ни пожелаешь. Всякий раз, как прибывал новый караван, он приносил с собой все новые и новые мешки с пшеницей, просом, ячменем и сахарным тростником. Из Сахары привозилось сушеное и вяленое мясо: мясо газелей, диких баранов, зайчатина, буйволятина, мясо ягнят и верблюдов. Тканей было столько, что захватили они сердца невинных своей раскраской, тонкостью нитей и прочими свойствами. И женщины, и девушки прилепились к лавочкам текстиля, словно это были священные могилы предков, мазары и мавзолеи святых угодников в праздничный день. Дело не обошло ни простых парней, ни именитых всадников племени. Для них дьявольские торговцы припасли и выложили не менее соблазнительные ловушки и приманки. Они привозили широкие мужские рубахи-джильбабы, длинные, яркие цвета голубого индиго — «тагульмуста» — самых различных оттенков: мирского, ахаггарского и еще одного, который выделывали только негры из Кано. Они не забыли и сандалий тумба, вышитых и сплетенных из дюжин разноцветных кожаных ремешков. Изголодавшиеся по отчаянным боевым походам всадники-рыцари пустыни нашли для себя на рынке мечи, копья, седла и плети. Старики же обрели для себя табак и жвачку и наслаждались, сидя на корточках или опираясь на свои посохи возле лавок, жевали, внимая жужжанию рынка, полностью опьяненные зельем.

Остался секретный металл.

Султан приказал открыть лавки для торговли драгоценностями, украшениями и всякими ценными вещами, так чтобы крытая галерея стала кладовищем, где собирались кузнецы и умельцы для работы и снабжали бы оттуда своими изделиями по мере надобности все внешние лавки. Кузнечное ремесло расцвело, таинственная музыка продолжала звучать непрестанно, навевая мысли о начавшемся процессе возрождения Вау, возвращения его из небытия и открытия новой, золотой эры в жизни Срединной Сахары.

2

Наступил первый месяц осени, приблизился срок обетованного празднества. Глашатай продолжал свое скитание меж рядов палаток становища, бродил вокруг стен Вау, взбирался на холмы, пересекал равнину вдоль и поперек, словно хотел донести до голых скал, камней, самих гор и даже крон редких акций свою радостную весть, после того как втемяшил ее в головы всех членов племени и жителей вновь образованной колонии. И пастухи, и скитальцы наизусть помнили день обетованный.

Аллах не только наделил племенного глашатая редким звучным голосом, но одарил его еще одним талантом, благодаря чему он был в состоянии соперничать с поэтессами любовной лирики и хвалебных песен и с поэтами, мужественно славившими героизм всадников и боевые походы. Он умел искусно устраивать праздники, придавал им особую привлекательность языком поэзии, так что событие становилось живой легендой, изяществом своим привлекавшей людей. Весьма часто матери пересказывали своим непокорным детям его занимательные сказки, чтобы уложить их пораньше в постель. Людям Сахары не казалось ничуть необычным выслушивать от глашатая все новые и новые легенды о Вау, о которых никто до этого слыхом не слыхивал. Одновременно мудрецы утверждали, что все тексты происходили из древнего собрания Анги, из главы, что передавалась от поколения к поколению и цитировалась и пересказывалась старухами в виде сказок, повестей, заветов и таинств. Жители Сахары привыкли относить к древней утерянной книге все неубедительные, шероховатистые тексты, которые рассуждали о философии жизни и таинстве смерти и предостерегали неразумных потомков от сомнительных поступков, переселений и освоения новых земель и захвата чужих царств — в то же самое время все устные предания, имевшие прямо воспитательное значение да еще изложенные красивым, складным языком, все поколения пересказчиков непременно относили к воображению вполне определенных предков. И казалось, что шейхи и мудрые старейшины уловили этот дух строгости, суровости, чистоты (которые являются, в принципе, характеристиками мудрости) в рассказах и повествованиях слепого глашатая, хотя те весьма точно соответствовали воображению и манерам давно усопших классиков, благодаря мастерскому слиянию в этих рассказах назидательной цели и высокой художественности изложения.

На широкой равнине, окаймленной на далеких окраинах туманными и зыбкими в солнечном мареве вершинами гор, раздавался призыв глашатая в его двух историях о неведомом Вау. Оба рассказа слепой сказитель выдавал своим звучным, хорошо поставленным голосом, и они врезались в память Сахары и высекли в ней завет предков, обращенный к потомкам: сторонитесь алчности и избегайте любопытства…

Алиф: изложение первой легенды.

Он открыл свои врата заблудившемуся страннику, после того как тот отчаялся и начал срывать с себя одежду, чтобы обнажить тело. Никто из мудрецов Сахары не знает, откуда снисходит запоздалая до такой степени милость. Не было еще ни одного случая, чтобы спасся заблудившийся, или изжаждавшийся получил воду, до того как пришел в полное отчаяние и начал бы срывать с себя одежду. Никто никогда не знал, прибегали ли когда-нибудь и где-нибудь хитроумные жители Сахары к этой уловке, рассчитывая на сочувствие небес и изъявление благодати, или на то, что капля жизни, заключенная в воде, не заставит скитальца пасть на колени и поцеловать песок, раньше чем испарится и улетит с испарениями и последними крохами рассудка, и гордый сахарец забудет стыд пред вратами небытия. Ибо только небытие есть единственная дверь, что не признает тщеславия и позора, и впускает одних обнаженных и лишенных всего. Говорят, что в затерянном Анги содержится толкование этого жестокого испытания. Небо предпочитает отложить срок своей милости, пока жажда не иссушит плоть скитальца, не очистит его от гордыни и не сорвет с его уст и с половых органов приличествующий мужчине покров. Все, кто прошел через эту дикость и оголил себя, становились сломленными, с опущенной головой на всю оставшуюся жизнь. Анги гласит, что гордые упрямцы, которым их гордость не позволяла сорвать лисам и одежду и поцеловать землю под ногами, видели, как врата Вау затворялись перед ними, а парящие по всей Сахаре ангелы сбивали их с пути, и таких находили мертвыми во всем одеянии, с червями, поедающими их тела, с коршунами и воронами, орудующими над их головами.

Однако наш скиталец не был из числа гордецов. Отринул он гордыню вместе с одеждой, как поступают все праведники, и небо явило перед ним долгожданный Вау и воздвигло его величественные стены прямо под ногами скитальца — у спуска с песчаного холма. Вместе с ними опустило оно покров темноты, и скиталец не понял, то ли солнце вдруг скрылось и наступил закат, то ли подлая жажда схватила его за руку и завела во мрак. На ногах он не удержался и свалился наземь. Уткнулся лицом во прах. Рот и ноздри наполнились крупицами песка. Он дышал пылью и жевал противные соленые зернышки. Поднял голову и узрел игривое сияние Вау — то пропадающее, то высверкивающее вновь, приближающееся и отступающее вдаль, подмигивающее и пропадающее, как соблазнительная дева. Он подумал, что находится у порога царствия небесного и ожидал, что сойдет к нему ангел сказочный, и надо будет давать ему отчет. Это тоже одно из чудес Вау. Очевидцы рассказывают, что обетованный оазис не вставал перед ними до того, как они полностью не отчаивались обрести его и хоронили его в своей памяти. Кроме того, в Анги сообщается, что Вау — будто тень бежит ото всех ищущих его и идет следом за всеми отчаявшимися.

Наш скиталец также напрочь забыл про него и посчитал его царствием небесным.

Скатился он вниз с песчаного холма уже в полубеспамятстве. Встал на четвереньки, побежал, пополз на животе, опрокинулся, перевернулся трижды, поцеловал раскаленный песок, прежде чем добрался до порога оазиса. Потерял сознание, потому что совсем не помнит, какие крепкие руки подхватили и подняли его после падения, не помнит он также, как это его слабость позволила ему войти во врата на своих ногах. Обнаружил он себя лежащим на спине на пуховой постели, где повсюду валялись пухлые подушки, набитые хлопком, шерстью, пухом и пером. Стены были прозрачные, покрытые нежной вуалью, пропускали серебряный свет, спокойный и приятный как свет молодой луны. У подножия постели, на расстоянии шага от стен, поднимались и переплетались друг с другом зеленые язычки трав, посреди которых ровной и длинной полоской цвели маленькие цветы, словно на деревьях испанского дрока весной, но они все были разного цвета, так что казались чистой радугой, украшавшей вертикаль стен на фоне нежного матового, серебристого света. Запах они испускали сильный, необыкновенный, что тоже напомнило ему о цветении дрока. Он лежал в смятении и спрашивал себя постоянно — и это тянулось долгое время — о причине легкого головокружения: жаждой оно было вызвано, или цветами этого дрока? У изголовья его восседал величественный шейх, толстощекий, с матовым свечением глаз и густыми бровями, на груди его покоилась белая борода с желтоватым оттенком, ее покрывала полоска белого, полупрозрачного лисама. В отмеченный морщинами руке он держал золотой кубок и капал из него ему в горло воду жизни — она вливалась в него тонкими витыми струйками, словно нити из красного шелка. Внутри оазиса царило величественное спокойствие. Тишина, которой поклоняются мудрецы, в райских чертогах которой проживают все долгожители и почивают предки. Было, правда, нечто удивительное, что не вполне согласовалось со святостью чертога. Издалека временами доносилось прерывистое, редкое пение птиц. Пение легкое, гармоничное, радостное, оно будило в душе смутную тоску и напоминало ему снова и снова, что он находится в райском саду сахарского царствия небесного. В обетованном оазисе, о котором мечтает каждый житель пустыни со дня рождения до момента смерти. Он приподнял свою голову с нежной подушки, уперся в ее края локтями, и шейх улыбнулся ему и ободряюще закивал ему своей умудренной головой в знак согласия. И тут гордый скиталец осознал, что старик прочел его мысли. За шейхом он разглядел кроны деревьев и целое море садов, переполнявших мир и тянувшихся до горизонта. Ликующее пение примолкло, вернулась торжественная тишина и заполнила собой все вокруг. Скиталец разверз уста в любопытствующем вопросе:

— Скажи мне, мой дядюшка шейх, в чем тайна Вау? Когда странник может надеяться обрести его?

Старик продолжал улыбаться кроткой улыбкой, которой он привык прощать грехи и промахи несчастных страдальцев и отвечать на вопросы детей. Тут он впервые заговорил, и странник услышал спокойный голос, чистый и благостный, словно пение птиц в умиротворенных садах: ему захотелось, чтобы тот говорил и говорил не переставая и никогда бы не молчал.

— Не войдет в Вау тот, — сказал он, — кто не преодолел вади страданий и не родился дважды. Погуби свою душу, чтобы обрести ее!

Упрямец желал, чтобы слух его ловил непрестанно, как можно дольше этот удивительный голос, чувствуя, как тело его охватывает необъяснимое тепло, а несчастное сердце наполняет поток покоя, и спросил, не отдавая себе отчета.

— А что еще?

Шейх отрицательно покачал чалмой, и в глазах его вопрошавший узрел укор.

— Это все! — обрезал шейх.

А затем… затем бродяга почувствовал, что проголодался. И не успела ему придти в голову мысль заявить о своем желании, как он и рта не раскрыв обнаружил перед собой вереницу прекрасных дев, облаченных в тонкие одеяния, словно цветные вуали и драгоценные шелка. Волосы их были покрыты зелеными тканями, полоски их спадали на плечи и свешивались над рельефными грудями. Платья были алые, из тонкой ткани и длинные, облегали их высокие фигуры до самых лодыжек — на них болтались и позвякивали ножные браслеты из чистого золота, а на шеях блестели ожерелья и сверкали сокровища разных цветов и оттенков. На изящных руках красовались браслеты серебряные, а с ушей спускались подвески из золота и голубых драгоценных камней. Явились они с золотыми подносами, полными самых разных изысканных и манящих блюд и кушаний. Возле него они поставили блюда, положили серебряные ложки и воздвигли золотые кубки, полные разноцветных шербетов. Понял скиталец, что жители обетованного града Вау не нуждаются в речи и языке слов, поскольку понимают язык мыслей и движения духа.