Бесы пустыни

Тут прибыла вторая группа. Двое негров-великанов во главе с одним из вассалов. Он был ростом выше кади и более худощав. Одет был в старый белый джильбаб и тощую черную чалму. Рядом с ним кади, в ослепительно белой просторной одежде с широкими рукавами, казался более дородным. Голова у него была обернута полосатой тканью, не очень уж щедро. Правая рука у запястья была отрублена. Говорили. Получил он такое наказание от руки известного разбойника, которого баба когда-то осудил, в пору исправления им службы судьи в краю Шанкыт^[158], на отсечение руки, руководствуясь правилом шариата, которое предписывает убивать убийцу и отсекать руку вору и вырезать язык клеветнику. Однако обосновавшийся в Шанкыте вор преградил путь каравану, с которым путешествовал кади, и приговорил его к такому наказанию. Руку ему в запястье отрубили мечом да еще прижгли кипящим маслом, чтобы остановить кровотечение, после чего разбойник ему сказал: «Око за око, зуб за зуб, а зачинщику — первый кнут!» После этого пришлось кади из края того бежать и пристроиться судьей в Томбукту. Оставался он там в течение всей золотой эпохи столицы, а когда время кончилось и иссякла вся золотая пыль, переехал он, как прочие, вслед за заколдованным металлом, который сеял в Сахаре жизнь и возрождал исчезнувший Вау из небытия.

Представитель вассалов наклонился к судье и что-то начал шептать ему на ухо, а затем разжал кулак и показал два катышка верблюжьего помета. Разломил их руками и сказал вслух:

— Все еще свежие. Из желудка верблюдицы вышли, позавчера. У выхода из подземного хода нашли.

Кади изучил предложенные доказательства и вернулся к допросу шейха:

— Что думает вождь: в состоянии ли несчастный скиталец вторгнуться в обитель джиннов и войти в подземелье?

— В прошлом ни одна тварь на такое бы не отважилась, однако, у этих магов и мудрецов из джунглей свой закон, особый.

— Твой гость не покидал равнины. Единственный след найден возле устья в подземелье. Все указывает на то, что он вошел в тот кромешный коридор, а разве это разумно — добровольно в ад отправляться?

— Аллах лучше знает. Ни один мудрец в геенну не вступит, разве только если хочет избежать геенны похуже.

Кади закачал головой в знак согласия. Сказал, пристально вглядываясь своими маленькими карими глазками в глаза вождю:

— Верно говоришь. Ни один мудрец в геенну не вступит, разве только если хочет избежать геенны похуже. Клянусь, это мудрое изречение заслужит удивление султана. Я клянусь своими четырьмя прадедами, что оно заслужит…

Он поднял искалеченную руку для приветствия, прежде чем отправиться прочь и исчезнуть в столбах пыли, которые извергла ему вслед Сахара.

6

Гордыня солнца пошла на убыль, на горизонте налилось алое облачко — надвигался вечер. Он преодолел пространство, отделявшее палатку от Идинана. Поднялся на холм и загляделся на необозримый, простиравшийся до бесконечности голый простор. Он долго терпел давление. Думал поискать утешения у мудрых долгожителей, однако отказался. Не потому, что избегал столкновения с Беккаем или с кем-то из его окружения, поддерживавшего его точку зрения. Но потому, что он знал природу этого явления. Он знал, что этот недуг не прекратится в общине, если его не изолировать полностью. Это смертельный недуг, зараза, ее убить может только власть пустого пространства. Он вышел в одиночку просить помощи у Сахары. Пошел, потому что знал также, что причина кроется не в той волне отчуждения, с которой накатился на него султан, не в самом его решении снять секретность со своих операций с золотом, не в том, что он избегал встречи с ним, когда он просил этой встречи, и не в налете, который он устроил на пещеру в Идкиране — также. Причина — в скрытом давнем ощущении, оно зародилось еще после первого изгнания и со временем переросло в неосознанное пока убеждение, в котором он сам себе долгое время боялся признаться. Как это случается с больным, который вначале отказывается признать свою болезнь, пренебрежение ощущением не дает покончить с тревогой, а только усиливает болезнь, превращает в смутную тревожную мысль, застарелую, хроническую. Что это — дурацкая вера в людей? Что же, неужели обречен на мучения всякий, кто отдал душу свою людям, обеспечивал им безопасность, право на землю и право на небо, предполагая, что они ответят ему благими намерениями? Как еще можно строить власть над людьми, если вождь считает невозможным использование этой валюты? Или секрет кроется в той необъявленной забаве, что превращает шейха в циновку, которую попирают ногами пришельцы с юга и пинают почем зря захватчики, пришедшие с севера. Это обычно происходит с оседлыми земледельцами в оазисах. И все это — за то, что он посчитал, что править людьми надо справедливо, устроить для Аллаха тень на земле? Однако Анги толкует о чем-то ином, видит причину таких событий в более далеких пределах. Говорит, что всякий, ступивший на землю и избравший своей позицией слабость и рабство, не заслуживает священного звания «путник». Потому что всякий, кто нашел в душе мужество и отказался принять хлеб даром из рук земли, на самом деле отказался, прямо или косвенно, принять дар неба, и заслуживает, чтобы его нарекли прозвищем «славный», не потому, что стал в этом бесконечном изгнании единственным свободным существом, но потому, что бремя ответственности, бремя свободы, которые он добровольно и честно возложил себе на плечи, делают из него гордеца, который в своих поисках Вау не увидит вовеки ничего, кроме горизонта, миража и царствия небесного. Да. Секрет родился в недрах неподвижности, в успокоенности, в оседлости. Если бы ему не было по душе расположиться с племенем возле колодца на равнине, сунув голову в петлю колодца, окружив себя засухой, жаждой и проклятым южным ветром на все эти долгие годы, то шейх братства не осмелился бы прервать свое путешествие в Тават, вернуться и накинуть ярмо ему на шею. И если бы не эта самая оседлость и расхлябанность туарега, никогда не смог бы Анай возвести эту поганую крепость-тюрьму у него перед глазами да еще назвать ее «Вау», прельстить слабодушных и жаждущих этакой ложной прелестью. Если бы не эта оседлость не смог бы султан одурачить глупцов и соблазнить их золотом, чтобы последовали они все за ним, склонив головы под аркой, в эти тюремные врата, как когда-то легендарный бродяга увел народ в жерло пропасти, обещая им славное угощение…

Все дело — в оседлости, а не в равновесии и справедливой власти над людьми. Он не согласен с теми философами, что никак не унимаются повторять жестокую мудрость, утверждающую, что всякая вера в людей всегда пронзается жалом предательства. Он считает, что пронзенный кинжалом предательства — тот, кого путники застигли успокоенным, покорным и униженным — оседлым, как люди в оазисах. Горе тому, кто позволил обречь себя на небрежность и кого застали в таком состоянии путники. Заклятие Сахары, непреложное правило Сахары — полная готовность. Если хоть на миг изменит житель пустыни этому правилу, он вручит свою жизнь в руки вечной опасности.

7

Он не удивился, когда его позвал к себе султан.

Он принял его во дворце в просторном доме, центр которого поддерживали колонны покрытые красными персидскими коврами. На полу, поверх ковра, множились кожаные подушки и тюфяки, испещренные узорами и набитые пухом и шерстью. По стенам были развешаны воинские атрибуты — мечи, копья, стрелы и снаряжения странствующего рыцаря пустыни — кнут, сплетенный из верблюжьей кожи, искусно украшенный ранец-мешок, медное блюдо, веревки, сплетенные из козьей шерсти и ремни для крепления седла туарега на спине быстроногого верблюда-махрийца. Само седло было поставлено у основания каменной колонны в центре зала, а все вместе украшали кожаные покрывала и предметы одежды из хлопка и льна.

Они уселись друг против друга возле стены. Явилась невольница, державшая в руках бронзовую (а, может быть, и золотую) кадильницу тонкой работы. Из ее отверстий струился ароматный дым, а крышку украшал миниатюрный минарет, увенчанный ярким полумесяцем. Кадильницу она поставила на ложе между ними и скрылась в коридоре, выходящем в прихожую. Шейх следил за струйками дыма разгонявшего мух и убегавшего в пространство, чтобы слиться с рекой солнечного света, пробивавшегося в зал через треугольное окно, оставленное в восточной стене, где сидел, прислонившись к ней спиной, шейх на длинном кожаном тюфяке.

Разговор начал султан.

— Вот ты теперь собственными глазами видишь, что ничто не изменилось в моей жизни, хотя я прекрасно знаю, как это трудно убедить в истинном положении вещей людей, которые смотрят на мир глазами любопытствующих. Однако, уверенность моя в том, что наш вождь не похож на обычных людей, заставляет меня быть убежденным в том, что он увидит меня и мою жизнь, лишенных всяких бесплодных мифов и преувеличений глупцов и черни. В особенности тогда, когда я ничего и не совершил, кроме того, что заменил палатку племенных вождей, сделанную из кожи — как это водится в Аире, Ахаггаре, или сплетенную из верблюжьей или козьей шерсти, как в Азгере — на дом из камня. Шатер из камня — в обычае султанов нашей древней столицы Томбукту. Ну, что тут грешного?

Вождь не ответил, и султан продолжал:

— В уме вождя, я думаю, и не шевельнется мысль обвинить меня в роскошестве и изнеженности, о них толпа говорит, будто бы они сопровождают всякую жизнь в домах, а не в палатках, хотя, возможно, он и разгневался на меня, я могу в этом поклясться, за то, что я был не в состоянии принять его у себя в течение такого долгого времени. И если я напоминаю сейчас об этом своем грехе, на этой нашей встрече, то привожу его здесь, чтобы подтвердить свой грех, а не сокрыть его. Однако пусть наш благородный шейх представит мне возможность защищаться, так будет прилично вождю племени, и даст мне отсрочку, чтобы я мог изложить все свои доводы.

Явилась еще одна девушка-мулатка. Она внесла бронзовый поднос с молочными яствами. Сомнение закралось в душу шейху относительно этих блюд в роскошных сосудах. Он сказал себе, что все эти блестящие изделия выполнены из золотого песка Томбукту, их выплавили дьявольские подручные-кузнецы. Еще ему пришла в голову мысль, что джинны не простят ему этой враждебности.

Султан продолжал монолог:

— Я не буду мучить твой слух долгими разговорами о необходимости устроения оазиса здесь на просторе. Ты был очевидцем этого предприятия, и тебе же принадлежит главная заслуга в том, что сон воплотился в явь с твоего согласия — на то, чтобы мы осели здесь, по соседству, и разделили бы с вами право пользования колодцем и равниной. Если бы не твое мужество, никогда бы не осуществилась мечта жителей Сахары, их надежда на возрождение подлинного Вау в Центральной пустыне, а не того невозможного Вау, в поисках и в ожидании которого сгорбились наши спины, так что мы стали лгать, противоречить свидетельствам очевидцев и вообще сомневаться в изначальном его существовании. Однако позволь отложить разговор о поисках Вау на некоторое время, поскольку в начале было намерение представить доводы. Хорошо. Я признаю, что занятость строительством и приемом купцов и караванов не является единственной причиной моего уединения от вашего общества. Есть другая причина, более важная, более ранняя, о ней знают лишь боги и их земные тени, воплощенные в уединившихся в пещерах аскетах или в безумных скитальцах на безлюдных просторах. Я не знаю, кто из султанов Томбукту напал на верный путь и узнал, что именно таинство создало величие богов, и уединился, вроде набожных аскетов, чтобы сотворить облачения для величия и почтительный страх обращения к султану. Я не думаю, что ты удивишься, если я скажу, что причина изгнания и отчужденности пророков, о которых говорит Коран — об их мучениях и испытаниях, о лишении их достоинства и родины, причина кроется в их общении с людьми прямо после призыва выходить на праведный путь. Они теряли божественное величие и достоинство, сотканное длительным уединением и отпечатавшееся на их ликах за годы молитв и поклонения в глубоких пещерах и на безлюдных просторах. А потом уже теряли свое мирское достоинство от рук соплеменников, черни и простонародья. Шайтаны в глазах простолюдинов сильнее завесы уединения, сотканной и наложенной богами печати на лики пророков и святых угодников, поклоняющихся единству и единению. Так как же ты хочешь, чтобы я воспитал повиновение без того, чтобы не заключить себя в темницу стен и не удалиться от их тропы, их рынков, их столпотворения? Как прикажешь быть султаном Вау, не укрывая лик свой в тени? Как защитить себя от наглости именитых особ, которые позволяют себе подымать голос выше голоса обладателя власти, всего лишь по той причине, что они — долгожители, мол, или всего лишь потому, якобы, что ими движет забота о защите племени от уничтожения, как проделал это с тобой дерзкий шейх Бекка? А это все приводит нас к тому, чтобы различать власть племенного вождя и власть султана. Ты не будешь бранить племенную знать и даже дервишей и глупцов, если они осмелятся поднять голос и противостоять тебе во мнении, тем более что ты всякий день слоняешься у них на глазах. Это общение может породить лишь пренебрежение и ненависть. Общение — могила чести, достоинства и порядка. Султану надлежит укрыться в самой темной пещере, если решит он взять на себя попечение делами слабых, если пожелает вызволить немощных из их неволи и беспомощности, освободить их от самих себя и повести их в цепях к оазису благоденствия. Не думай, будто Вау есть предмет только вашего вожделения в Азгере. Это — цель всех уроженцев Сахары. Я тоже прошел пешком через эту геенну — я имею в виду адские поиски, сны мои, бодрствования и упорные мучительные передвижения из пустыни в пустыню, от горы к горе, от Вау к Вау. Я потратил на поиски половину жизни в ту пору, когда я был одной из фигур торговли между Томбукту и Агадесом, Кано и Тамангэстом и Адраром. Я считаю, нет нужды мне перечислять мудрому шейху все невзгоды поисков в песках Сахары, начиная с жажды, засухи и кончая голодом и утратой пути. Да. Я страдал от жажды очень сильно, но никто из жителей обетованного оазиса не спустился ко мне из Неведомого и не вывел меня на путь ко скрытому оазису. Трижды натыкались на меня купцы караванов и дважды потом спасали меня от смерти пастухи. A Вау оставался недостижимой надеждой, жестокой и неподвластной мечтой. Однажды темной ночью, в пустыне Адаг, я долго размышлял над этим делом и решил прибегнуть ко способу прорицателей в толковании надежды. Как я понял позднее, способ наших ясновидцев похож на тот, чем пользовался шейх братства аль-Кадирийя, когда объяснял символы и расшифровывал знаки и тайнописи, указывающие на клады. Да. У золотых сокровищ и рудников золотого песка было достоинство, которое сделало мне первый знак, навело на цель. Я натолкнулся на метку, я отыскал, в чем секрет металла. Секрет того мучительного состояния, которое искатель использует в своих поисках. Это мучение сродни мучению, которое должен заплатить житель Сахары, чтобы припасть ко вратам Вау. Отчего же не стать сокровищу тем самым Вау и почему Вау не может быть сокровищем, кладом? Почему золото не в силах построить новый Вау, истинный, здесь, на земле, где вообще все чудеса происходят? Так, как были возведены Томбукту, Кано, Агадес и прочие города — чудеса, которых мы не знаем? Почему это не в силах волшебный металл возродить к жизни оазис счастья, собрать воедино скитальцев, разбросанных по всему засушливому континенту? Если он способен расшевелить торговлю и оживить мертвые царства в Нижней Сахаре, заставить пульсировать в ней жизнь, как это произошло после произнесения волшебного слова: обмен? Да. Обмен есть опора жизни, а золото — опора обмена. Вот поэтому главный секрет — в золоте.

Он сделал большой глоток кислого молока. Поставил сверкающий куб на поднос, облизал языком верхнюю губу, утирая кромку молочного следа, и вернулся к Аиру:

— Там я тогда понял, что не видать мне счастья Вау, если не заполучу золото. Я решил стать богатым, вроде крупных купцов, которые владеют городами на севере континента и городами Юга и поддерживают в них дыхание жизни через вереницы своих верблюжьих караванов. По своему собственному опыту в торговле я также знал, что большого богатства не наживу, если ограничусь перемещением с караванами между Томбукту и Агадесом, между Кано и Тамангэстом. Обогащение предполагает сделку, а сделка требует одного из чудес: либо риск, либо счастливый случай. К удаче не подстроишься — неизвестно откуда происходит счастливый случай и куда он нацелен, коротки его дорожки, и мне ничего не оставалось, кроме как рискнуть и вложить все, чем владею, чтобы получить несколько ратлей^[159] намытого золотого песка или золотых слитков, чтобы использовать их в сделке. И если все мои владения не превышают одного каравана верблюдов, пасущихся на пустых равнинах Адага и одного каменного дома в Томбукту, то вся их стоимость будет весить не больше, чем один залог. От этого решения я отказался и предпочел взять деньги в долг. Истинно говорю, надоумил меня на это один хитроумный купец. Он сказал, что мне надо воспользоваться товаром, который купцы считают самым ценным и привлекательным: это — кровные связи мои с султаном Урагом. Он посоветовал мне использовать мое близкое положение, родство и одолжить деньги в долг у самых крупных торговцев. Однако, купцы этот проект отвергли, потому что все Томбукту полнили слухи о моем конфликте с Урагом после его вероломного нападения на нашего дядю Хамму. Я высказал свое мнение публично, оно было навеяно мне преданиями Анги, и я заявил перед людьми в мечети, что, мол, не жди добра от пастыря, поднявшего руку на своего дядю или отца, и паства стоит перед выбором, подчиниться ли ей престолодержателю, осквернившему общепринятые правила, закон и веру. Султан посчитал такое мнение подстрекательством к мятежу, покушением на авторитет власти и моим поползновением на престол правителя. Он пустил по моим следам своих соглядатаев и предупредил купцов, чтобы не имели со мной дела, и, наконец, просто запретил мне пребывание в Томбукту. Мне ничего не оставалось, кроме как блуждать по Сахаре да заботиться о своих верблюдах, пока не вмешался рок и не бросил принцессу в пропасть.