Бета-самец

— Катерина, — переходя вдруг на «вы», перебил Топилин очередной монолог о забытых цифрах. — А давайте-ка выпьем за Перельмана.

— За кого?

— За Перельмана. Который математик.

— О! Я один анекдот знаю про математика. Короче, встречаются две подруги. Одна такая: «Как твой парень? Все еще занимается математикой?» Другая: «Не хочу больше слышать об этом мерзавце. Вчера позвонила ему, а он сказал, что приехать не может, потому что трахается с тремя неизвестными».

Пить за Перельмана расхотелось.

— Так что за Перельман? — спросила Катя, отсмеявшись.

— Сотрудник мой. У него вчера день рождения был.

— Ты что, математик?

— Почти. Инвестор.

Задумавшись над услышанным, Катя пожала плечом, отчего кот на ее майке удивленно шевельнул бровью.

Выпили.

— Так вылетит что-нибудь, и хоть ты лопни, — сказала Катя, ставя фужер на стол и облизывая губы. — В последний раз, прикинь, забыла пароль на пластике. И бумажку, где записывала, потеряла. Не могу вспомнить, и все. Неделю мучилась.

И Топилин вспомнил про Милу. И про полный багажник еды, купленной позавчера.

— Почапала я в банк, что делать. Вышла на остановке — и вспомнила. Вот, блин, как будто на стене передо мной циферки написались: девяносто восемь… — она осеклась и огляделась. — Короче, вспомнила.

Скоро Катя отправилась в туалет, Топилин расплатился и вышел из бара.

Было начало первого, но казалось — глубокая ночь. Тишина, машин не слышно.

«Ничего, — решил Топилин. — Разбужу, извинюсь».

Телефон милой Милы был отключен, и что-то подсказывало Топилину, что для него он отключен навсегда. Внесен в черный список, отлучен и предан анафеме. Ехать и просить прощения не хотелось ни в коем случае. Да и как знать, вдруг кто-то другой уже занял его место в этом гнездышке гарантированного позитива.

Мэйл пошлю: «Решил жениться. Не поминай лихом».

Ватное небо свесилось низко, на самые крыши. В клочковатый разрыв выглядывала луна. На лавочке возле автобусной остановки лежал, подрагивая, человек — икал.

Топилин пристегнул ремень, завел и медленно, на черепашьей скорости, отправился на набережную. Уже и не припомнит, когда садился за руль под мухой. Боязно. Есть мнение, что беда не ходит одна. Мало ли… Подсунет ему костлявая Сережиного товарища. Одного из тех, бывших коллег, — в ботиночках, измазанных рыжим суглинком. Выйдет такой на середину дороги, галстук по ветру, макушка в лунном отливе, прокричит на весь ночной Любореченск: «От Сереги, дружка моего незабвенного, пламенный привет!» — и шлеп под колеса… А все же нужно рискнуть. Устроиться с бутылкой у реки, пустить себя корабликом по течению. Посмотрим, что из этого получится. Вдруг подумалось: давно не оставался наедине с собой. Странное наваждение. Холостой, бездетный — что и говорить, он часто оставался один.

Встал подальше от моста, вышел. Вокруг густые тени. За каменным парапетом тлеет река. Противоположный берег, застроенный складами и причалами, изодран фонарями в черно-белые лохмотья. В районе грузового порта заломлены к небу остроугольные конечности кранов.

В багажнике пованивало протухшим мясом. Взяв пакеты, Топилин пересек аллею и выложил ношу на лавку.

Отошел в сторонку, устроился с бутылкой бурбона над бормочущей зыбкой водой, облокотившись на широкий парапет. Вокруг не было ни души, но откуда-то из темноты доносился истошный дурашливый смех, напоминавший лай гиены. Подростки: помечают ночную территорию.

Под эти зверские звуки Топилин отпил — и обреченно подумал, что вряд ли посещение набережной принесет ему что-то, кроме очередного приступа любореченского неуюта.

У Анны с мужем все было кончено еще до того, как он шагнул Антону под колеса.

Зря она об этом заговорила.

Прицепилась как банный лист.

Вот делать тебе, Саша, больше нечего, как думать о ее отношениях с покойным мужем.

Река разливала угрозу — некормленая пустота, подползающая вплотную. Даже хохот гиен — для пущего правдоподобия.

Снова лезла в глаза полоска шеи под обрезом траурного платка.

Отпил еще. Алкоголь наотрез отказывался входить в контакт с организмом.

На западе, на далеком изгибе реки, вырос луч прожектора, поднялся, лизнул один, другой берег, установился посреди фарватера. Топилин смотрел, как в приближающемся мареве отраженного света медленно тяжелеет контур баржи. Выглядело в общем умиротворяюще, но тут баржа коротко взвизгнула сиреной — и со стороны набережной грянул ответный многоголосый визг.

Боже, какая тоска.

Заткнув бутылку, спихнул ее в воду. Она поплыла, призывно виляя и посверкивая горлышком. Сюрприз какому-нибудь глазастому рыбаку.

Вернулся к машине, уселся возле нее на лавку, запрокинув голову.

Плоскость. То ли борт баржи, то ли пасмурное небо. Луна. Или прожектор. Неважно.

Задремал.

Проснулся от озноба. Колотила частая крупная дрожь. Собаки, урча, рвали прижатый к парапету пакет, разбрасывая бананы и шоколадки, мешавшие добраться до мяса.

Он встал и быстрым шагом пошел к машине.

Он знал, чего хочет.

Будь что будет. Пусть звонит ментам. Режет ножиком.

Взять ее, трахнуть, отыметь светлоглазую сучку.

Спастись, выжить в проклятой пустоте.

Представил, как это будет.

— Пусти.

Она непременно бросит ему: «Пусти». Холодно, с презрением.

Будет сопротивляться.

Ногти гвоздями впились в горло, поверх кадыка. Знает куда. Больно. Давай-давай. Положено.

Оттолкнул ее руку, прижался губами к шее. Засопела, ослабила хватку.

Возня. Ее ладони.

— Пусти, тварь!

Так скажет: «тварь». «Пусти, тварь».

— Не пущу.

Дернулась. Ждал этого, успел перехватить поперек поясницы.

Дышит часто, но ровно. Не задыхается. Крепкая одинокая самка. Не кричит, не зовет на помощь. Всё по-честному, кто кого.

— Я не отпущу, — прошептал, смеясь. — Ни за что.

Забилась с силой, с которой он не смог уже совладать. Вырвалась. Вполоборота к нему. Поймал ворот халата, стащил вниз, до сгиба локтей…