Бета-самец

Доехали. Дошли от станции до диспансера. У мамы в одной руке узел с простынями и полотенцами, в другой подушка. У меня перепачканный сверток с одеялом.

Когда проходили под вязами, высаженными перед входом в диспансер, мама остановилась, чтобы передохнуть, и вдруг принялась вполголоса читать вступление из «Мцыри»:

— Немного лет тому назад,Там, где, сливаяся, шумят,Обнявшись, будто две сестры,Струи Арагвы и Куры,Был монастырь…

От торжественности происходящего у меня щипало в носу.

Заспанный сторож пропустил нас через проходную, велел идти в главный корпус и ждать главврача. Снизу синие, сверху беленые стены — как у папы в театре. План пожарной эвакуации. Плакаты о пользе гигиены. Мухи. Пришел главврач, разрешил маме отнести Зинаиде Ситник белье и гостинцы. Меня «в палаты» не пустил. В помощь маме отрядили пожилую медсестру гренадерских размеров. Я остался дожидаться их возвращения в коридоре главного корпуса. Жужжали мухи. В глубине здания предсказывало погоду радио. По двору ходили бледные нечесаные женщины в толстых зеленоватых халатах поверх полосатых пижам. Молодые выглядели хуже старых: морщины добавляли этим лицам содержания. Возле одного из корпусов сидели на длинной лавочке женщины, одетые кто в линялую робу, кто в спортивный костюм, и неспешно что-то обсуждали. Они были другие. С осмысленными, недобрыми лицами, с четкими, тяжеловесными жестами. Зэчки. Оседают здесь после тюремных сроков: идти некуда, жить негде, с нервами сложно — им выправляют бумаги на принудительное лечение и прописывают в Долгопрудном. Мама рассказывала об этих зэчках папе, стараясь втолковать ему, в какую передрягу угодила со своим диагнозом его недавняя Падчерица.

— Ты понимаешь, как это ужасно? Она… совершенно безоружна. Она там не выживет. О выздоровлении вообще говорить не приходится. Мы не можем ее там бросить.

Зэчки чешут у себя между ног, закуривают «Беломор», сплевывают сквозь зубы. Впечатляют. Но я думаю не о них.

Я думаю о том, что у нас с мамой в этом пропащем месте — особое дело. Мы здесь для того, чтобы спасти человека. Зинаиду. И вроде бы не за что ее спасать. А все-таки нужно. Нам самим так нужно. Потому что мы тоже — другие. Мы не можем иначе.

Я еще весь с потрохами маменькин сынок и доверяю ей беспрекословно.

21

Анна сидит на краю кровати. К плечу прилипла пушинка.

— Я в душ, — роняет она. — Дождешься?

Топилин молча улыбается ей в спину, наблюдая, как капелька пота сползает по ложбинке позвоночника — короткими рывками, огибая каждый позвонок. Он только что поднял с пола и повесил на перила террасы брюки. Рылся в карманах в поисках зажигалки. Анна решила, что он собрался уходить. Она хочет, чтобы остался, но просить не станет.

Надевает халат.

— Дождись, — говорит она, поднявшись, и размашисто захлопывает полы халата. — Позавтракаем.

Уходит, оставив Топилина лежать с неприкуренной сигаретой в руке. Зажигалки нигде не видно. В доме напротив тараторит русский рэп.

Медленно угасают отголоски ее тела. Пойманного в ладонь, скользящего по коже, тающего на языке.

Он разминает в пальцах сигарету и представляет, как Анна идет по коридору. В тонком халате. Мимо разнообразной рухляди, вываленной тут и там в припадке вещевого эксгибиционизма. Бесхвостый кот смотрит ей вслед осведомленным взглядом. Она несет свою слабо защищенную наготу, прилипшую к плечу пушинку мимо исцарапанных, исписанных стен — в затхлую душевую, где ей придется сторониться оставленных этими людьми следов: мыльных пучков волос, плевков, раскисших ватных дисков, бутылок, пакетиков, окурков, вдавленных в трещины стен. Странно: воображая детали коммунального паскудства, начинающегося сразу за дверью, Топилин не испытывает ни малейшей брезгливости.

Бабочка на левом бедре. Простенькая, наколотая синей тушью. Наверняка давно, сейчас такие не колют. На передней стороне бедра, на самой мякоти. Вспорхнула и летит. Перелетает с места на место.

Когда Анна вернется, им предстоит самое сложное: «после постели». Пока лежишь голый в белом прямоугольнике — все хорошо, все правильно. Ничего не нужно делать. Все сделано только что. Можно молчать. Можно и говорить, конечно. Каждое сказанное слово — такое же голое, как ты сам. Без вранья. Но за пределами белого прямоугольника без вранья уже не обойтись.

Позавтракаем… Что ж, тоже вариант.

«Утро с одноклассником», — думает Топилин. В школе дружбу дружили, никаких амуров. Потом встреча выпускников. Оркестр, выпивка. Атмосфера. Разговор по душам в темном школьном коридоре. «Помнишь, какие мы были?» — «Да ты и сейчас такая». Как-то само собой случилось, а теперь непонятно, чем закончить.

Собирался подумать злобно — вышла обычная грусть.

Если бы можно было просто отвернуться, закрыть глаза — и, открыв, оказаться в другом месте. В своей постели, например. В своей жизни. В своей отдельной, тщательно огороженной жизни. Каким бы ни вышел этот постельный постскриптум, непременно выйдет натянутым.

«Почему бы нет? Взрослые люди. Ты только не рассказывай никому».

До сих пор он был капризен. Любой дефект женского тела расправлялся с его либидо, как гвоздь с воздушным шаром. Однажды сбежал от знойной красотки, разглядев ее выпяченный пупок: «Так и будет мне кукиш пузом показывать?» Анины изъяны нисколько его не отталкивали. Не нужно было учиться не замечать их. Счастье было вот такое — такие руки-ноги, такие формы, такой пупок… Под кожей на копчике обнаружилась некая жилка, незаметная, но отчетливо играющая под пальцем… когда он впервые нащупал ее, Аня пробормотала извиняющимся шепотом: «Особенность организма. Хрящик небольшой»… даже этот хрящик умилял и распалял Топилина.

Все повернулось удивительным образом в эти дни. Обычное тело обычной женщины стало главным занятием его жизни. Такого он не переживал даже в ранней молодости, когда азартно расправлялся с затянувшейся девственностью, в любую свободную минуту готовый кинуться голодной трусцой по городу, добывать новую неиспробованную плоть.

Домой к себе Топилин Анну не возит. Дома ремонт в разгаре. Всюду пыль, по утрам приходят штукатуры. Уже и не рад, что затеял. Но, с другой стороны, если бы не ремонт, как объяснить женщине, с которой спишь, почему в ее коммуналке можно, а в твоем двухэтажном — нельзя… Есть еще одна причина, о которой Топилин не хочет распространяться: он живет в квартале от Литвиновых. Машины могут встретиться на перекрестке. Да и в гости Антон захаживает.

Анне до ее соседей будто и дела нет. Поначалу, случалось, спрашивала, не встретил ли кого на лестнице или в коридоре. Но потом перестала. Если и переживает, что все может закончиться срамом, вида не подает.

— В следующий раз в гостинице, — договариваются они.

Но и в следующий раз Топилин является в коммуналку на Нижнебульварном — и Анна ни о чем не спрашивает, не напоминает об уговоре.

Здесь хорошо. А как будет в гостинице, неизвестно. И все-таки Топилин пытается образумить самого себя:

— В следующий раз в гостинице.

— Уболтал. Вот же черт настойчивый.

— Нет, в следующий раз точно.

В прошлую пятницу у Анны выдался неурочный выходной: на заводе меняли какие-то фильтры, ей предстояло принимать работу в воскресенье. И Топилин остался у нее на ночь. Провалялись в постели до позднего утра. Уже схлынули стальные волны, поднятые трамваями, покинувшими депо. На лестнице отгрохотали каблуки. Из-за штор расползалось солнце. Лежали, держась за руки, слушая молчание друг друга.