Бьется сердце
Шрифт:
Так вот и живу: одеяло зябко, подушка жёстка, кровать неспокойна. Каким нужно быть рохлей, чтобы до сих пор таиться от любимой женщины! Идут дни, месяцы, а он всё ходит вокруг да около. Баста. Тут предел. Вернусь из Летяжьева — и к Майе. Сенька? Память о нём дорога нам обоим, и уже по одному этому мы должны быть вместе. Сенька был парнем простым и весёлым. Он был живым, как жизнь, и имя его никогда не может быть запретом живому.
Утро, молодость, — таким был Сенька. Как на карточке у Майи: с запрокинутым лицом, со спутанными волосами, в
Утро — это и Сенька, которого уже нет, и забавная Верочка Тегюрюкова, и Ваня Чарин, так доверчиво глядящий на свет божий, и Нина Габышева — мечтательница, молчальница. Спросишь её — ответит «да» или «нет», а сама уставится на тебя вопрошающе, даже не по себе сделается: ну что, девочка, о чём ты так трудно задумалась?
— Нина, а Нина! Как дела? Не устала? Что-то ты, милый друг, такая серьёзная нынче?
— Ничего, Сергей Эргисович, — тряхнула головой.
— А всё-таки?
— Смотрю вот… Берёзки. Опустили веточки…
— А на каждой по вороне! — захохотала Вера.
Нина только посмотрела с укоризной на подружку.
Глядите, ребята. Не спешите опять на лыжи, глядите во все глаза. Сердцем глядите. Это всё — наше. Здесь мы живём. Ничто не кончается сегодня! Ещё столько будет разного под этим синим небом.
XXIX. Прощай!
Майя и Саргылана
— Майя, что же будет? Если райком решил… значит, всё?
— Не знаю, Ланочка. Почему ты говоришь шёпотом?
— Мне всё кажется, что Пестряков услышит.
— Глупышка ты у меня.
— На совещании говорили о следопытах, о тракторном кружке, а самого Аласова даже не упомянули. Разве честно так, разве хорошо?
— Плохо, Лана. Всё плохо…
— Боже, как я хочу Аласову хоть чем-нибудь помочь! Майечка, пойдите к нему… пойди, скажи, пусть не падает духом.
— Вот вернётся с охоты, пойдёшь к нему и сама всё скажешь.
— И скажу!
Надежда Пестрякова
После совещания супруги Пестряковы задержались в райцентре по своим делам и теперь возвращались домой в последний день каникул.
Колхозный «газик» резво подпрыгивал на ухабах. Тимир Иванович сидел рядом с шофёром, Надежда на заднем сиденье забилась в угол, спрятала лицо в воротник.
…В доме, где они остановились, гостям отвели лучшую комнату. Но всё равно не родная изба — спалось плохо, болела голова.
Вчера вечером Тимир долго не приходил. Наконец: «Добрый вечер, дорогая», — наклонился над ней, пахнуло винцом.
«Новости расчудесные, — сказал он, тиская ладонь в ладони. — Песенка Аласова спета. Секретарь райкома взашей выгнал его: вопрос о переводе решён, можете собирать вещицы. В роно Платонов даже похвалил меня: скандалы надо душить в зародыше. Между прочим, в роно его ждали, думали, примчится выяснять отношения. А он, представляешь, сбежал. В лагере противника паника! Довольна, деточка? Твоё приказание исполнено… — Он припал к ней лицом, остро кольнул отросшей за день щетиной. — Ну скажи, довольна? Дай
ещё разочек поцелую… Вот сюда…»Чтобы оторвать мужа от своей груди, она подняла его голову и поцеловала в лоб. В ответ поцелуи посыпались градом.
«Дорогая моя! Любое твоё желание…»
«Перестань! Перестань… Вот уж человек… Люди за дверью, неудобно. Возьми себя в руки. Разденься спокойно. Повесь одежду на стул».
Пока он раздевался, Надежда лежала, плотно зажмурив глаза. В висках стучало: бух, бух… На улице под окном отвратительно скулила хозяйская собака.
«Послушай, Тим. А куда же Аласова?»
«Да в Бордуолах! — отозвался муж. — В Бордуолах, кормить комаров…»
Надежде представилось: Бордуллах, медвежий угол, один-одинёшенек стоит посреди пустой комнаты Аласов… (Почему пустой?) Он стоит, а за чёрным окном, в ночи, вот так же нескончаемо скулит собака.
«Ты сказал — любое моё желание… Так вот, слушай. Больше никогда, ни под каким предлогом, из нашей школы не отпускай ни одного учителя… Обещаешь мне?»
«Об-бещаю, — протянул муж, несколько озадаченный. — А если Нахов?»
«Нахова можно. А больше — ни человека».
«Хорошо… Я ведь знаю, что все твои приказания — от любви ко мне, от заботы. Но если ты думаешь, что за Аласовым другие начнут разбегаться, то не бойся, этого не случится».
«Всё равно не отпускай».
«Коллектив мы годами сколачивали, за один день не разрушишь. Но ты умница. Распускать, действительно, нельзя…»
Меньше всего у неё болело сердце за коллектив. Разрушится — не разрушится, что ей до того? А её странная с виду просьба имела одну причину: не вздумала бы и Майка потянуться вслед за Аласовым! Будет так, как она решила, как угодно ей, Надежде Пестряковой: Аласов в Бордуолахе, а Майка в Арылахе, и никак иначе!
Слишком вы дружно ходили по деревне, сцепив руки. Слишком победно глядела ты, дорогая Майечка, — помнишь, когда выходила с ним из кино? Я-то всё помню…
И ещё помню, с каким презрением ты все эти годы поглядывала в мою сторону: дескать, я, Майечка Унарова, чище чистого!
Получайте же оба, что заслужили. И ты, Сергей, получай. Я распахнула настежь сердце: входи! И что же? Словно щепу отбросил ты меня с дороги. Даже не удосужился спросить ту, которую любил: почему вынуждена была поступить так, а не иначе? Не полюбопытствовал… Винить человека просто, а ты попробуй понять, попробуй представить, что в жизни и так бывает: принадлежишь телом одному, а душой другому. Так вот тебе за все мои слёзы! Бордуолах, край света, пустая комната с чёрными окнами…
Майя
Вот как рождаются иллюзии, как может обмануться не один человек — весь свет вокруг!
Саргылана вчера сказала: ваша любовь ни для кого не секрет. Неужто знают? Знает об этом старый Левин? И завуч Пестряков? И баба Дарья? А… Надежда? Неужели и она? И что они думают об этом — каждый из них?
Люди говорят: «ваша любовь», а любви нет и быть не может. Сегодня они с Сергеем ничуть не ближе, чем в день его приезда, когда встречались школьные товарищи: «Здравствуй, Серёжка!» — «Здорово, Майка».