Без бирки

– Все они волки в овечьей шкуре!
– убежденно сказал начальник конвоя. Может ты опять хотел в побег уйти, жэ-триста восемнадцатый?
– сощурился на Кушнарева начальник УРЧ, - И куда же, позволь спросить?

Заключенный молчал.
– От нас, брат жэ-триста восемнадцатый, никуда не уйдешь!
– наставительно сказал старший лейтенант, - разве что вот туда... Он ткнул пальцем в землю.
– А, может, я туда и хочу!
– сказал вдруг Кушнарев и его выцветшие глаза оживились выражением.
– Ну, это дело хозяйское, усмехнулся начальник, нам лишь бы для отчетности не затерялся...
– Он хохотнул и хлопнул рукой по своей картотеке. Кушнарев от этой шутки как-то съежился и сник снова, а старший лейтенант, сделав нужные отметки в его формуляре, сказал: - Так-то. Жэ-триста восемнадцатый! А за нарушение строя пойдешь сегодня ночевать в кондей...
– Водворение в карцер было делом начальника лагеря, но его, вызванного зачем-то в Магадан в управление Берлага, и замещал как раз начальник учетно-распределительной части. Он был мужик не злой и никогда не упускал случая сбалагурить: - Надо же здешний карцер кому-то обновлять! Вот ты этим и займешься, жэ-триста восемнадцатый...

Бывший аспирант кораблестроительного института Михаил Кушнарев, за чуждые советским людям политические убеждения был арестован и осужден еще в тридцать седьмом году. Уже тогда это был постоянно хмурый молодой человек, отличавшийся, притом, рядом странностей. Приверженность к пессимистической философии сочеталась в нем со способностью и любовью к математике, уменье находить трезвый подход к сложной теоретической проблеме с чуть ли не мистицизмом, когда дело доходило до его взглядов на жизнь и смерть. Правда, эти два вида увлечений в Кушнареве обычно чередовались. Когда его отпускала философская хандра, он и сам признавал, что идея бессмысленности человеческого существования логически не совместима с какой-либо деятельностью вообще, а тем более с такой как научная. Но это только подтверждает взгляд на сознательное существование как непрерывную цепь алогизмов. Действительно, обладая Разумом, человек живет по законам Инстинкта. Привлеченный эфемерными приманками, созданными для него Природой в период, когда он не сознавал еще своего места во Вселенной, он и теперь тащится на поводу этих приманок. Это еще понятно в людях, не привыкших и не умеющих мыслить. Но и те, кто подобно Кушнареву, знакомы с положениями угрюмой философии пессимизма от мудрецов древней Индии и Китая до Шпенглера и Шопенгауэра, ведут себя таким же образом. Они знают, что жизнь эфемерна, что человеческий разум Вселенной бессилен, что для этого разума непостижима ни Природа в целом, ни сам человек, что даже в лучшем случае, на долю самых удачливых из людей сумма жизненных наслаждений не идет ни в какое сравнение с суммой неизбежных страданий. Практический вывод отсюда прост - жизнь это игра, не стоящая свеч. Однако, подавляющая масса людей отгораживается от этого вывода всякого рода надеждами, иллюзиями и самообманом. Преодолеть темный инстинкт жизни, добровольно шагнуть в небытие им мешает нехватка воли. Вот и тащат люди ее тяжелый воз, вытягивая шеи к клоку сена, привязанному на конце дышла.

Кушнарев не составлял исключения и периодически страдал от сознания своей рабской подчиненности деспотическим законам существования. Выводило его из этого состояния, главным образом, только занятие теоретической гидромеханикой, предметом, который он очень любил и к которому проявлял недюжинные способности. Два старых тома шопенгауэровского трактата "Мир как воля и представление", шпенглеровский "Закат Европы", книги по индийской философии и конфуцианству перемешивались в неряшливой комнате молодого аспиранта с трактатами Эйлера и Бернулли, Светлова и Чаплыгина так же беспорядочно и сумбурно как и мысли в его постоянно думающей голове. На титульном листе сборника лекций Жуковского под эпиграфом "Человек полетит опираясь не на силу мышц, а на силу своего Разума", рукою хозяина и, по-видимому, безо всякой связи с этим выражением, было выведено изречение из Конфуция: "Всякое существование есть страдание". Была тут и Библия, заложенная логарифмической линейкой на книге Экклезиаста. Библейский пророк импонировал убежденному атеисту Кушнареву мрачным духом своей философии безнадежности.

Его интеллектуальное уныние началось давно, еще в юношеском возрасте. Поначалу думали, что Мишины философствования на тему о бессмысленности и безысходности жизни - обычная дань мальчишеской рисовке. А рисоваться, пожалуй, было чем. Миша был начитан в таких областях, о которых его сверстники-школяры даже понятия не имели. Они, впрочем, не были сыновьями профессора юриспруденции, умершего незадолго до революции и оставившего жене и сыну богатую библиотеку, в которой было множество книг по истории и философии. Обычный подросток к этим книгам и на версту бы не подошел, а Миша рылся в них со странным, не по возрасту, интересом. Сначала ему нравилось выискивать в них удивительные мысли и выражения, нередко идущие вразрез с общепринятыми теперь представлениями и поражать ими товарищей по школе и даже взрослых. А потом оказалось, что некоторые из этих мыслей вошли в такой резонанс с его собственным строем мышления, что стали почти навязчивой идеей на всю жизнь. Мрачным настроениям Кушнарева-подростка немного способствовала и обстановка в семье. Мать, ставшая после с трудом пережитой Гражданской войны, переводчицей с французского в каком-то издательстве, вышла замуж за вузовского преподавателя диамата. Миша тоже прочел энгельсовского "Антидюринга" и "Диалектику Природы", пробовал даже читать "Капитал", но многого не понял и по мальчишеской ершистости почти ни с чем не согласился. С отчимом он вступал в частые философские споры, но вскоре сделал вывод, что тот не более чем начетчик и долдон. Диаматчик, в свою очередь, считал взгляды пасынка незрелой заумью и чепухой. Они поссорились. Уже окончивший школу, Миша ушел из дома, поступил рабочим на кораблестроительную верфь, а оттуда через два года в кораблестроительный институт. Жизнь есть жизнь. Мать его к тому времени умерла. Оказавшийся в полном одиночестве студент становился все угрюмее. Нашлись, конечно, девушки, которые заинтересовались этим хмурым Чайльд-Гарольдом. И не только они пытались ему внушить, что с женитьбой все его упадочные настроения исчезнут. Однако принципиальный пессимист прочно сидел на своем коньке. Марк Аврелий и Конфуций, Шпенглер и Гартман, безусловно правы, жизнь есть бессмыслица. А род - так брак, поскольку главное назначение этого института - продолжение человеческого рода - бессмыслица в квадрате. От угрюмого бирюка отстали.

Однако по мере роста учебной нагрузки нездоровые настроения Кушнарева постепенно спадали. Его пытливый и беспокойный ум нашел пищу в решении задач по математической интерпретации гидродинамических явлений. Способного студента заметил руководитель кафедры гидромеханики. Это был не только большой ученый, но и талантливый педагог, сумевший отвлечь унылого парня от маниакальных идей теоретическими заданиями, имеющими немалый практический интерес. Профессор понимал, что философская оболочка этих идей в данном случае - лишь форма выражения болезненной меланхолии, ослабить которую можно только переводом мыслительных способностей меланхолика в другое русло. К концу последнего курса он преуспел в этом настолько, что мог поставить вопрос об оставлении Кушнарева на кафедре. Это было не просто. Нежелательный и в рядовом инженере характер убеждений выпускника был тем более нежелателен в советском ученом. Но авторитет руководителя кафедры был весьма высок, и его ходатайство уважили. Профессор не ошибся. Когда определилась тема кандидатской диссертации Кушнарева, то она обещала быть не тривиальной, "соискательской", а по-настоящему ценной научной работой. А заодно оказалась и лучшим лекарством против черной кушнаревской меланхолии, к тому времени заметно остывшей.

Но тут в Советском Союзе были обнаружены бесчисленные вредительские, шпионские, диверсионные и террористические организации. Не обошелся без них и кораблестроительный институт. Руководителя кафедры гидродинамики, всемирно известного своими работами по теории обтекаемости, арестовали. Было объявлено, что он и целый ряд его коллег, состояли в тайной контрреволюционной организации ученых кораблестроителей, дававших вредительские установки для проектирования судов. По институту прокатилась волна арестов, захватившая не только крупных, но и начинающих ученых и даже некоторых студентов из числа наиболее способных. В Кораблестроительном, как и всюду, поселился дух взаимной подозрительности и страха. Почти уже покинувшая Кушнарева его извечная угрюмость вернулась снова. Исчезла и пыль, покрывавшая в его комнате творения апологетов пессимизма. Особенно тех из них, которые трактовали о разгуле и непоколебимой власти Неразумной Воли в человеческом обществе, совершенно не по праву именующего себя разумной.

В связи с обострением политической бдительности было обращено пристальное внимание и на аспиранта Кушнарева с его чуждой советскому человеку идеологией. Припомнили, что и в студенческие годы и на занятиях по аспирантскому курсу диамата он часто задавал каверзные вопросы руководителям занятий, а то и чуть не прямо выступал с пропагандой идей реакционной, идеалистической философии. Возражать ему было трудно, так как вузовские гуманитарии-преподаватели, не говоря уже о студентах и аспирантах технического профиля о Конфуции и Шопенгауэре, в лучшем случае, только слышали. Однако прежде было принято считать, что мышление и поведение Кушнарева - это результат своеобразного мозгового вывиха, весьма нетипичного, а, следовательно, не столь уж и опасного с точки зрения его влияния на окружающих. Теперь же в свете разъяснений свыше о коварстве внутренней Контрреволюции становилось ясным, что такое понимание дела суть оппортунистическое благодушие и политическое ротозейство. Терпимость к человеку чуждых взглядов была бы неприятием на деле сталинских указаний о необходимости непримиримой борьбы со всеми проявлениями немарксистской идеологии. Стала почти очевидной и связь между мировоззрением Кушнарева и симпатией к нему арестованного руководителя кафедры. Проследили и его генеалогию. Оказалось, что в анкете чужака при его поступлении в институт было указано, что его отец член ВКП(б), тогда как это был только приемный отец. В действительности же он происходил от профессора Права царских времен и женщины дворянского рода. Сам Кушнарев обо всей этой возне за обитой железом дверью спецчасти института и не подозревал. Он снова вчитывался в строчки книг с дореволюционной орфографией и делал угрюмые замечания на семинарах по марксизму-ленинизму.

Прежде всего на них старались не реагировать. Спор с Кушнаревым на философские темы был как бы разговором на разных языках или спором о вере с каким-нибудь сектантом. Но теперь находились люди, которые вступали с этим чудаком в публичную полемику. Возможно, что не все из них были провокаторами. Большинство, вероятно, просто хотело погромче продекларировать свою приверженность стандартным догмам в споре с их противником. Поэтому нельзя утверждать положительно, что спор о субъективном идеализме в философии на одном из аспирантских семинаров Кушнарев был втянут нарочито. Осталось, конечно, неизвестным и то, был ли написавший донос в НКВД участником этого спора или он только присутствовал на семинаре об "Антидюринге". И уж подавно нельзя было узнать, действовал ли доносчик по собственной инициативе или по заданию ежовских "органов". Впрочем, это не представляло особого интереса даже для самого Кушнарева. На допросах в НКВД он скоро признал, что пропаганду реакционно-идеалистических взглядов на отношения людей в Обществе он вел с осознанной целью помешать слушателям семинаров правильно понять учение Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина. Рука следователя прослеживается в этих показаниях с совершенной очевидностью, как и поведение его подследственного с позиции "все равно". Все равно миром движет все та же неразумная и злая, подчас, воля. Возможно, впрочем, что непротивление Кушнарева на следствии спасло его от куда более тяжелого обвинения. Не признай он себя сразу же антисовестким "болтуном", которого безо всяких хлопот можно было укатать в исправительные лагеря в индивидуальном порядке, его бы наверно, включили в состав институтской вредительской организации. А так бывший аспирант получил по самому легкому "широпотребскому" пункту Пятьдесят Восьмой статьи всего семь лет ИТЛ.

Многие из сокамерников Кушнареву завидовали. Сам он, однако, находился в состоянии тяжелой душевной депрессии. Теперь развитию такой депрессии не только ничто не препятствовало, но все окружающее ей способствовало. И обстановка следственной тюрьмы НКВД, и явное торжество Неразумной воли, и абсолютно ясная бессмысленность дальнейшего существования. Они часто создавали чувство безнадежности даже у людей с куда менее угнетенной психикой, чем у Кушнарева. Многие здесь в те годы вскрывали себе вены отточенным о цементный пол крючком от брюк или куском стекла, удавливались на самодельных веревочках и даже разбивали головы об отопительные батареи.

А вот сторонник философского вывода о ненужности жизни благополучно прошел и через испытания ежовского следствия, и через неправду сталинского суда и через тяготы многомесячного этапа до Колымы, чтобы долгие годы влачить здесь жалкое существование арестанта. На свое горе Кушнарев оказался таким же жалким рабом инстинкта самосохранения, как и тысячи людей, никогда не слыхавших о Шопенгауэре. Одно дело исповедывать идеи философии пессимизма, другое - доказать свою способность следовать им на практике. Всякий раз, когда возникала одна из многочисленных возможностей мгновенным усилием воли разрешить, наконец, затянувшийся спор между разумом и инстинктом, этой воли Кушнареву и не хватало. Каждую из попыток прыгнуть за борт арестантского корабля, выбежать из строя под пулю стрелка или иным способом привести в действие механизм смерти, где-то внутри него безотказно срабатывало какое-то предохранительное устройство, мешающее сделать последнее движение. Снова тупая бессмысленность инстинкта торжествовала свою очередную победу над неотразимой, казалось, логикой здравого смысла. И снова человек пытался оправдать свое безволие ссылкой на то, что задуманное на сегодня он может осуществить и завтра, хотя ему было мучительно стыдно перед самим собой.

Не находя в себе силы рассчитаться с жизнью, Кушнарев, однако, внешне был к ней совершенно равнодушен. В лагере он быстро опустился, не предпринимал ничего, чтобы хоть как-нибудь приспособиться к обстоятельствам или несколько противостоять им. С тупой, безотказной покорностью инженер и бывший аспирант вкалывал на общих работах, хотя его статья не исключала возможности устроиться иногда каким-нибудь слесарем или дежурным электриком на прииске. Нормы выработки Кушнарев выполнял редко, но никогда не делал попыток ни туфтить на работе, ни "косить" в лагерной столовой. Он не следил за своей одеждой, был грязен, оборван больше других, словом, "плыл, не видя берегов". Не раз доходил почти до крайних степеней истощения, но все-таки не умирал. Человека, подававшего когда-то надежды, что он станет крупным теоретиком гидромехаником, в лагере считали тупым, ни на что негодным дураком.