Без грима

К удивлению своему он заметил, что Марина совершенно не тяготилась перед ним своей малообразованной и пьющей семьей. С неподдельным интересом она ворковала о чем-то с мамашей и братьями, и казалась при этом вполне счастливой. По его разумению, знакомить мужа с такими родичами было не только неразумным, но и откровенно опасным, его же Марина все дни, проведенные в Пензе, вела себя как ни в чем не бывало и даже предложила ему задержатся здесь еще на пару дней, чего он, разумеется, не допустил.

Но даже знакомство с Марининой семейкой не вселило в него отчаяния по поводу собственной семейной жизни. Поездка в Пензу показалась ему даже пикантной – веселый аттракцион, да и только. Свою жену с этими алкашами он не отождествил, и его отношение к ней после их возвращения домой не изменилась. Он просто поклялся себе не сопровождать больше Марину во время ее визитов к родственникам. Второй такой опыт казался ему совершенно излишним. Вернувшись домой, он, по-прежнему отмечал, что находится в прекрасном расположении духа – его семейная жизнь не оставляла желать лучшего…

Глава 9

Доктора приступили к пересадкам кожи – каждая из них стала для него следующим кругом ада. Ему сделали их уже четыре, и, по прогнозам Якова Карловича, требовалось еще столько же. Чего стоили ему эти операции, знал только он один. Для того чтобы закрыть обожженное лицо, нужны были все новые живые ткани, которые доктора брали с его тела. Донорские участки, лишившиеся покровов, мучительно саднили и беспокоили его каждую секунду. Он не мог найти себе позы, в которой чувствовал бы себя комфортно, и постоянно вертелся на кровати, ища нового положения для ноющего тела. Больше всего досталось бедрам и ягодицам – задняя поверхность ног превратилась в одну сплошную рану. Начиная затягиваться, обнаженные участки чесались так, что он не спал по нескольку дней подряд. Часто, после очередной бессонной ночи, изнуренный болью, он срывался на Марине и маме, пришедших его навестить. Те молчали, кротко потупившись, и не смели сказать ему что-то в ответ. После этих вспышек гнева он всегда чувствовал себя гадко.

Едва заживали обнаженные места, как врачи назначали ему следующую операцию. И все повторялось – наркоз, следующая за ним дурнота и слабость, мучительное жжение и боль, сменявшаяся вскоре изнуряющим зудом в растревоженных скальпелем местах. Его собственный организм напоминал ему теперь живую мозаику, состоящую из множества лоскутов кожи, движущихся в хаотичном порядке. Как бы ни складывались эти фрагменты, – для какой-то части тела кожи все равно не хватало. Этот маленький блуждающий лоскуток измучил его. Он стискивал зубы всякий раз, когда ему хотелось закричать во время перевязки, но терпеть становилось все трудней. Теперь, после каждой новой экзекуции, он испытывал не облегчение, а удивление – неужели он снова выдержал это? Иногда он чувствовал себя обессилевшим настолько, что скажи ему, что сегодня он умрет, он только простонал бы в ответ – «скорей бы».

Во время одной из перевязок он добился, наконец, чтобы ему дали зеркало. Оглядев себя, он постарался ничем не выдать своих чувств, но увиденное превзошло самые мрачные его опасения. Он не думал, что все так плохо. Лицо не просто изменилось – оно перестало быть его лицом. Казалось, на него надели грубо сработанную отвратительную маску, – страшную пародию на него самого. Черты лица стали как будто смазанными, расплывчатыми. Вкупе с повсеместными корочками язв, одна из которых оттянула левое веко вниз, это делало его похожим на персонаж из фильма ужасов – зловещего инопланетного пришельца. Губы набухли и вывернулись наружу. Страшнее всего было то, что кое-где под треснувшими струпьями проступали алые пятна живой плоти.

– Ничего-ничего, – подбодрил его Яков Карлович. – Это очень неплохой результат для полутора месяцев лечения.

– А когда я буду выглядеть по-человечески? У меня же съемки.

– Ну, голубчик, это трудно сказать. Одними пересадками кожи здесь не поможешь. Потребуется реконструктивная операция.

– Когда ее можно будет сделать?

– Экий вы прыткий, Игорь Сергеевич, – нахмурился доктор. – Сейчас я вам этого сказать не могу. Динамика выздоровления у вас, конечно, хорошая, но пока рано обещать что-то конкретное.

– Но я могу рассчитывать, что после операции лицо будет выглядеть, как прежде?

– Вы не в клинике эстетической медицины. Вы – в интенсивной терапии и пока не можете рассчитывать ни на что, – отрезал Яков Карлович. – Радуйтесь, что остались живы. И что у вас нормально работают почки.

– Я радуюсь, – мрачно сказал он, глядя на горку бинтов, высившуюся возле него. Он был по-настоящему напуган.

– В ванну! – приказал Яков Карлович.

Две сестры подкатили его на каталке к процедурной ванной, вода в которой была пронизана мельчайшими пузырьками воздуха, и осторожно погрузили в нее. Раздевание перед докторшами стало для него еще одной изощренной пыткой. Каждый раз, оказываясь перед ними без одежды, он чувствовал себя, как моллюск, вынутый из панциря. Так же он не мог привыкнуть к тому, что ему не удается контролировать простейшие вещи, происходящие в недрах его тела. Слюна, норовившая то и дело сбежать ручейком на подбородок (после ожога губы потеряли чувствительность и эластичность) доставляла ему немало страданий деликатного толка.

– Поймите, – Яков Карлович проследовал к ванной и встал у его изголовья, – я не пластический хирург. Вы требуете от меня прогнозов, которых я не могу вам дать. Ведь вы же, голубчик, форменным угольком к нам поступили! Папуасом. Буквально черного цвета. Хрящ у вас носовой – и тот был поврежден! А теперь я должен вам подробно описать, как вы будете выглядеть после пластической операции, – хотя еще недавно вы были на волосок от смерти. Все покажет лечение. Запаситесь терпением.

– Я постараюсь.

– Ну, вот и хорошо, – Яков Карлович улыбнулся ему, как маленькому, и скомандовал сестрам: – На перевязочный!

Возле него закопошились докторши – наступил черед очередного бинтования. Цепкие руки зашарили по телу, стали прикасаться к лицу, и боль на какое-то время отрезала его от окружающего мира. После приема ванны, забравшей его последние силы, он, под воздействием укола пармидола, впал в полудрему, в то время как боль дежурила рядом, стараясь не упустить момент, когда можно будет наброситься на него. Впереди маячила очередная бессонная ночь…

Желание вернуться к работе стало его наваждением в эти дни. Он мечтал об этом истово, безостановочно. У него была цель, и, стараясь ее приблизить, он с торопливой готовностью выполнял все предписания врачей – ел лекарства, сносил перевязки и лечебные ванны. Он даже принялся молиться, хотя прежде был чужд религии. Молитву он придумал себе сам, она была короткая, как укол боли. «Господи, – твердил он горячо, – надоумь меня – за что ты посылаешь мне мои испытания, дай мне сил с достоинством вынести их, верни мне радость и смысл моей жизни. Аминь».

Лежа по ночам без сна, он, мысленно репетировал своего солдата из «Боя у Ярышмарды». Здесь, в ожоговом отделении больницы, он играл страстно, как никогда в жизни. Он стремился стать совершенным солдатом, познать все оттенки чувств, что довелось испытать его герою. В его мечтах все было готово для съемок – и декорации, и свет. Он чувствовал ноздрями совсем иной, чем в больнице, – чистый и хрустальный горный воздух, память о котором хранил со времен своей поездки на Кавказ в детстве. Он думал о своей возлюбленной, ждущей его дома, тысячекратно умирал от вражеской пули, произнося ее имя. Чтобы не сойти с ума, он снова и снова повторял свои монологи, и доводил себя до бешенства, если те не устраивали его.