Без имени, без веры, без надежды

Рьен бледнеет. Поздно. Поздно. Он разбился о неё давным-давно. Разбился, как птица о стекло.

– Не смей даже… даже произносить её имя!

– Разве я что-то сказал? – безгильдейный глумливо ухмыляется, словно и не было странных слов и быстрого холодного взгляда.

И уходит не оборачиваясь. Прошлое. Предстоятельница Лианна Дар. На Риэнноша взгляни – дрожь берет. Бледное, как мука лицо, искусанные до крови губы, а во взгляде, обращённом к ней – тоска и невыносимая, испепеляющая жажда. Он всё ещё пытается завладеть тем, что принадлежит другому, бедняга… Точно садовник, топчущий прекрасные цветы, чтобы никто не составил из них букета. Или мастер, видящий в ученике великий дар, огонь костра рядом с пламенем его свечи – и клеймящий его бездарью и тупицей. Или тот старик из притчи, что молил бога вырвать ему глаз, дабы сосед его лишился обоих. Только он и впрямь делает это ради её блага. Не зря, нет, не зря долбили нам на теологии, что самое непростительное в фанатике – искренность. А его я только раз и видела. Его – это Меченого, Гвин'эйто. Шла к Милосердным сёстрам, а он ненавязчиво как-то навстречу попался. Все тогда знали уже, где пропадает вечерами Эль'кирин А'йорд и с кем видится, но, слово чести, не окликни он меня, я б его не заметила. Он умел это… не знаю, как сказать, я целитель, не воин… без волшбы исчезать, когда не хотел, чтобы видели его, тенью становиться среди ясного дня и как тень уходить от взора. Но он окликнул. Таким тоном, каким преподобный Фалкион отмечает изменения цвета жидкости при варке экспериментального зелья.

– Лианна Дар.

Высокий, худой, нестарый ещё, а уже полголовы седых волос где-то заработал. Глаза пустые, точно окна покинутого дома. И шрам от Плети Каррока (в чём – в чём, а в шрамах я разбираюсь) – страшный, длинный – через лоб, бровь, нос и щёку. Тут бы мне и додуматься, нет же, стою, как дура, прикипев взором к этому шраму и пытаясь втиснуть в голову, что после удара Плетью Каррока по лицу всё-таки выживают. А он вложил мне в руку записку, сказал: "Передай ей" и, не оборачиваясь, пошел дальше. Не тяжелой поступью воина, а легким, скользящим шагом убийцы. Вот тут я и задрожала.

У ассасинов свои, непонятные нам знаки различия, как у всех Тайных, впрочем, но ребята, которых мне удалось расспросить (не больно-то они разговорчивы, но палата к откровенности весьма и весьма располагает), в один голос твердили: мастер. Не просто высокого – высочайшего ранга. То же, что Старший магистр у магов или наш Белый кардинал. И не выйди он из Осколков, по моему скромному разумению, господа Совет не только бы… кхм… дружбе их не противились – светильничек молодым подержали. Да… Но он, ринлэй э'тьёрг, был Осколком. Не согнуть, не переплавить – лишь разбить на осколочки помельче. Потому и не подступали к нему, не звали нам клятвы принести. За потайников, правда, не скажу: они-то, вишь, независимые, скрытые, даже гильдмастеру не подчинены, только Командору своему да Совету Высшему, а их логику вывернутую сам фриск не разберёт. Если и предлагали, мне то неведомо.

Ох, Осколочки, Осколки, сколько же они крови нашему Старику попортили! Мелкая была гильдейка, а наглая: границ не блюла, договоры в медяк не ставила, фиги воробьям показывала, да и вообще недостойно себя держала. Как такую не призвать к порядку было, а? Неподвластные мы али нет? А ежели меж строк читать, то выходит вот что: мы границы свои расширить вздумали, так и расширяли – где лаской, а где таской. Если ж кто головку поднимал, тому её нагибали. Да и идейки у Осколков были такие… Что сильный не должен слабого жрать. Что от чужой беды глаз не отводи, а ежели помочь можешь – помоги, и другие на тот же лад. Опасные, словом, идейки. Едва ль не ересь. А ересь следует на корню выжигать – не расползлась покуда.

Только ведь Осколков-то нахрапом взять не удалось, нетушки. И хотелось, да не моглось. Может, это хоть немного излечило нас от самоуверенности? Впору засмеяться: огромная армия Неподвластных две луны не могла совладать с противником, уступавшим ей числом раз в десять! А когда всё кончено было, генералы едва не выли, потери подсчитывая, и поносили на чём свет стоит всех Осколков вместе да каждого в отдельности. Это ведь только мы с ними воевали по правилам военного искусства, какие в книжках написаны, а они солдат наших просто убивали. Именно так: убивали, когда те жрали и спали, убивали, когда с бабами лежали и в гряздецах сидели… Прав преподобный Фалкион: у войны правил нет, важно лишь, кто выиграет. А победителей не судят.

И, гьёрг-ледянник, в этой войнючке все ж таки победили мы. Миродар со всех сторон обложили, собрали пару сот магов, внешние стены по камешку раскатали, Цитадель обрушили. Да и на горстку уцелевших всех скопом навалились. Победили… Только победа эта нам костью в глотке встала. И никто уже помыслить не мог о том, чтобы дальше идти, все раны зализать жаждали, а пуще других – маги. И гильдмастер наш по развалинам Цитадели побродил, службу поминальную отстоял, пленных, сколько было, казнил, да и объявил: довольно крови, время о милосердии вспомянуть. Ловить да резать уцелевших Осколков запретил – Неподвластным они, мол, не враги, потому как и гильдии такой нет больше, пусть копошатся да ползают, как могут. С его лёгкой руки приравняли мы Осколков к безгильдейным и забыли о них, как о дожде вчерашнем.

А вот они нас не забыли. Не припомню уж, кто из мудрых сказал, что гильдия – не крепостные стены, не Цитадель, а люди. Как бы не А'йорд, отец Фалкион частенько эти слова повторял. И на совете том последнем, когда судьбу Осколков решали, их произнес. Я тогда новичком была совсем, только-только в первый круг посвящения вошла, ничего толком не умела, кроме как слушать. Вот и вертелась возле Предстоятеля да уши растопыривала. А он говорил.

– Ты знаешь мою позицию, Валгаррес, – говорил он, а Валгарресом тогдашнего Старика нашего звали. – От Миродара и других крепостей братства не должно остаться даже камня. Объяви награду за головы всех, чья принадлежность к Осколкам может быть доказана. Не теряя времени. Нам не будет покоя, пока жив хоть один.

– Ты противоречишь себе, преподобный! – грозно сдвигал брови Старик. Ох, и досадовал же он на то, что ему, гордому и благородному главе одной из Старших гильдий указывает какой-то мистик, в войне ни гьёрга не смыслящий! А ещё более – на то, что весь совет да все офицеры этого мистика, открыв рот, слушают. – Не ты ли всегда был против этой войны? Не ты ли не уставал твердить, что мы потеряем слишком много, а обретём слишком мало? И теперь, когда мы хотим перевернуть эту страницу, ты говоришь "нет"?

– Коль скоро мы сварили это зелье, нам его и пить. Оставлять осадок на дне – совсем дурное дело. Я целитель и знаю, когда удаляешь опухоль, нужно вырезать её целиком. Оставишь самую малость, и она снова разрастётся, расползётся, ещё больше чем была. Нельзя их оставлять, Валгаррес. Братство живо, пока жив хоть один Осколок. Они затаятся, будут выжидать. А потом нанесут удар, от которого нам не оправиться.

– Мы здесь гильдмастер! И нам решать, что верно, а что нет!

Война была окончена. Войска вернулись в казармы, создатели – в цеха и мастерские, чародеи в башнях и академиях заперлись, охотники в лесах растворились, мы занялись ранеными. А гильдмастер умер через семидневку после объявления конца войны. Грибочками отравился. Только я долго забыть не могла усмешки отца Фалкиона, когда он вскрытие проводил. Собственноручно. Интересный случай, говорил. Очень интересный.

Нет, нас не забыли. Гвин'эйто выжил и не скрывался почти – так, перелинял да окраску сменил. О мести, может, и не думал, он Кирин любил взаправду, без обмана, скорей бы себе руку отрезал, чем её обидел, а только вогнал свой осколок Неподвластным в самое сердце.

…Записку ту я, конечно, отнесла. Не Кирин, сперва отцу Фалкиону отдала. А он в руках повертел-повертел, да и сказал, тихо так, едва слышно: "Неси, кому велено было. Судьба – она на то судьба и есть". Я и отнесла. А она…

Вот уж и впрямь отродье Бледной королевы! Прочла она письмецо, словно отчёт о смене труб отопления, а ведь вести в нём недобрые были, я это всем нутром чуяла. Села она в кресло, выпрямилась, словно посох проглотив, и в стенку уставилась. От лица вся кровь отхлынула, губы посерели, зрачки как булавочные головки сделались. Я струхнула не на шутку: не дай Милосердная, думаю, в обморок грохнется, нашатырь ей под нос сую… А она головой тряхнула и, сквозь меня глядя, говорит: вот, значит, как, милый? Меня оградить хочешь? Только кто тебе право дал за меня-то решать? Да и не выйдет у тебя ничего. А'йорды своего не отдают.

Не ушла она даже – унеслась вихрем бесплотным. И – Проникающее исцеление семнадцатого порядка. Как только решилась девчонка? Силы хватило б, не спорю, ломоть-то ей немалый достался, но по уменью и на десятый замахиваться рановато было. Ан всё ж сплела, и не промахнулась нигде, себя не выжгла. Везучая, гьерговка… Видно, причина была нешуточная. Спасти любимого своего, скажем, и как бы не от Крови ехидны, эта дрянь только семнадцатым и лечится. А чтоб понять, кто тем проклятьем в Меченого запустил, и думать долго не надо было. Может, ей и сошло бы это с рук; не я одна – все про Кирин с Меченым ведали. Видели, что у них по-настоящему, а не забавы ради, что она ради него жизнь положит, а он ради неё. И норов а'йордовский зная (попробуй, надави на неё – взбрыкнёт, мало не покажется), прикидывались, что не знают ничего. Как мамка моя говаривала: "Не тронь дерьма – не будет вони". Вот и не трогали. Но разве найдёшь людей где, более безжалостных и себялюбивых, нежели влюблённые? А ещё они – сущие безумцы, особливо, когда надежда из рук уплывает. И Риэннош, решив, как видно: "Так не доставайся же ты никому!" взялся за дело со всем терпением и упорством. Я сама того не видала, подруги рассказывали. Мажене Элейс пожаловался, что пропадает девочка, надо спасать, при гильдмастере обронил невзначай, что обнаглели А'йорды совсем, законы не блюдут, выше Совета себя ставят. И добился-таки, чтоб случай всего-навсего недозволенного применения высшей магии, не приведшего к фатальным последствиям, рассматривался (каково?) полным составом Йисарда, магического трибунала. Но на этом не остановился: Эль'кирин А'йорд заключили под домашний арест и нацепили на неё древние браслеты Усмирения. Дескать, пусть до слушания поносит, худа ей от того не будет, зато никуда не денется. А'йорды вскинулись как один. Что, мол, творится такое? Девочка всего лишь оступилась чуть, а её – в браслеты? Как убийцу? Это так следует понимать, что гильдмастер ставит себя выше закона? Устав гильдии ничего для него не значит? А в таком разе, соответствует ли он занимаемой должности? Страсти накалялись, гильдия кипела, как зелье на сильном огне, но Старик и в ус не дул. Бродил по залитым солнцем галерейкам, щурясь, как кот, десяток цыплят слопавший, а когда взрыва, казалось, было не миновать, заглянул к леди Виренис А'йорд на чашку чая. Ни советников с собой не взял, ни охрану, только помощника – "плащ подержать". Помощником был Риэннош эл'Георс, получивший к тому времени ранг мастера. Когда чувствуешь свою победу, можно и отвагу проявить, сказал бы преподобный. Назавтра же и шепотки, и пересуды, и взгляды ярые как отрезало. Рьен много лет с Выдумкой дружил, к А'йордам был вхож, его своим считали. Маг из него, прямо скажем, хреновенький, а вот в умении добывать крупицы знания и применять их себе на благо равных эл'Георсу мало. Достойный сын своего многодумного факультета! Чем он смог прищемить хвост всесильному клану, один Промыслитель ведает, да ещё, может, Старик, но А'йорды, скрипя зубами, отступили. И стало у них на врага больше. А Кирин, не зная ни о чём, сидела в своих комнатах под домашним арестом, книжки всякие почитывала да за неименьем практики теорию волшбы изучала. Рьен к ней каждый день наведывался, в глаза заглядывал, чуть ли не на брюхе ползал, только она от него всякий раз отвёртывалась. Он мрачнел, темнел лицом, места себе не находил, а ещё – заметно было – ждал. Кого ждал или что, человечка какого или вестей, не знаю, но дождался. Прилетел к ласточке своей как на крыльях, пуще солнца вешнего сияя, но щиты на дверь повесить не забыл. И добрые щиты, мне со всеми амулетами да оберегами не подойти было. Только голоса сквозь стенку и слышала. Бу-бу-бу да шу-шу-шу, а потом вдруг крик – безумный, исступленный: "Мёртв он! Мёртв, понимаешь ты!" А'йорды умеют ждать и пропускать мелкие уколы, чтобы после чётко двинуть в больную точку, и не выдержал Риэннош, сломался, как прутик сухой. А Выдумка ему снова – тихо, спокойно, голосок слышно, а слов не разобрать. Но угадать не трудно: "Он и мертвый один мне люб". Потом дверь настежь, чуть с петель не слетела, не вышел Рьен – вывалился, лицо перекошенное, серое, как пеплом припорошенное, глаза шалые, губы трясутся… увидел – убил бы, да охранила Благая. Кое-как "засовы" на дверь кинул и поплёлся раны зализывать. Я уж уходить собралась, и вдруг колыхнулась Сила, как волной прибоя окатила и – крррак! Хрясть! Шаррах! Не открылась дверь – весь косяк выворотило, щиты к гьёрге посрывало. И вышла Выдумка. Спокойная, как море в штиль. Собранная, точно в бой идёт. На запястьях широкие черные полосы: всё, что от браслетов осталось – не увидела б сама, ни в жизнь не поверила. Я в лицо девчонке взглянула… да к месту и прикипела, застыла, как пчелка в янтаре. Глаза у Выдумки были точно прорубь, ледком затянутая. Мёртвые. А это очень страшно, когда с живого лица мёртвые глаза смотрят, душу твою словно кошки дикие когтями рвут. Не приведи Благие испытать сего снова… Она засекла меня сразу. Сквозь все щиты увидела (хотя что ей мои щиты – скорлупки яичные!). Не удивилась, будто знала, кого ждать, подошла да сказала тихо и даже весело; не вслух, прямо в голове слова её зазвучали, в висках забились: