«Без меня баталии не давать»

— То всё слова, государь, — ответил Головкин. — Пусть свой план на бумаге изложит, вот тогда бы мы...

Головкин неожиданно умолк, дабы не выдавать свои мысли при постороннем, тем более он видел, что царь догадался, о чём хотел сказать граф. Им требовалось именно письменное подтверждение очередной подлости Мазепы, дабы разоблачить его не только перед народом, но и перед шведами.

— Он на сие не пойдёт, — сказал Пётр. — Слишком хитёр. Но попробовать надо. Ты найдёшь человека отправить ему наши условия?

— Найду, — отвечал Апостол. — Ежели надо будет, государь, найду. Но мню я, он не пойдёт на это.

— Почему?

— Разве он не догадается, для чего вам нужно его письмо?

— Хорошо. Я вижу, и ты догадался. Тогда скажи мне, полковник, как на духу, на исповеди. Ты лучше знаешь Мазепу, с одного копья ели. Скажи, должен я верить ему?

— Нет, государь, веры ему ты не должен являть.

— Спасибо, Данила, за откровенность. И ещё, есть среди старшины у него колеблющиеся?

— Есть, государь.

— Кто именно?

— Полковник Игнат Галаган собирается уходить.

— Отчего ж не уходит? Месяц, обусловленный для прощения, уже истекает.

— Он хочет не только полк казаков привести, но и шведов поболе попленить. Я, говорит, перед царём великую вину имею, искупать надо.

— Верно говорит. Но я слово своё держу, принимаю тебя полковником же со всеми к тому привилегиями. Иди под бунчук нового гетмана Ивана Ильича Скоропадского. Воюй. А я ни сам и никому другому не позволю корить вас прошлым. Ступай, Данила.

— Спасибо, государь, — сказал дрогнувшим голосом Апостол. — Спасибо, что блудных детей прощать умеешь.

Поднялся и вышел.

Пётр достал трубку, стал набивать табаком. Меншиков вскочил, взял свечу, поднёс прикурить царю.

— Я думаю, мин херц, графу не надо искать тридцать сребреников.

— Верно думаешь, Данилыч. Я всегда говорил, у тебя золотая голова.

Пётр глубоко затянулся, выпустил дым из ноздрей, посмотрел с усмешкой на Головкина.

— А може, Гаврила Иваныч жаждет внове с Мазепой повозжаться? А?

— Тьфу! Прости, Господи, — сплюнул Головкин. — Я, Пётр Алексеевич, и одного сребреника на него искать не стану. А потребуется, так королю ещё на Мазепу кормовые высылать учну.

Царь и светлейший переглянулись и захохотали столь дружно и громко, что огни в свечах восколебались.

23 Царская дубинка

На Воронежской верфи прямо у замерзшей реки дыбились рёбрами шпангоутов несколько строящихся кораблей. С первого взгляда было видно, что работа на них идёт медленно, на некоторых копошилось по нескольку человек.

Пётр с палкой шёл по берегу, сопровождаемый юрким десятником.

— Что так? — спросил Пётр десятника. — Пошто людей мало?

— Бегут людишки, государь. Не успеешь к делу приставить, научить, а он, глядь, уж и сбежал.

— Бегут — ловить надо. Ворочать. А и эти, что остались, ходят сонными мухами.

Пётр взбежал по гибкому трапу на судно. Плотники, увидев его, остановились, сдёрнули шапчонки.

— Накройтесь, — приказал царь, подошёл ближе, взглянул в исхудалые почерневшие лица. — Какие жалобы есть? Сказывайте.

— Корм худой, государь, — промямлил нерешительно один старик, покосившись на десятника.

— Выйди, — приказал Пётр десятнику и, когда тот ушёл, спустившись по трапу, кивнул старику: — Говори все.

— Тако кормят, государь, что псы не едят. Думаешь, пошто нас мало? Боле половины по избам хворые лежат. Всё от пищи негодной.

—Т-так, — дёрнул зло усом Пётр. — Кто поставщик?

— Не ведаю, государь. Но слышали, вроде купец Прохоров.

Пётр резко повернулся кругом, пошёл с трапа быстро, так что трап за ним долго ещё подпрыгивал.

Десятник, поймав хмурый взгляд царя, испуганно втянул голову в плечи. И когда Пётр прошёл мимо, побежал за ним собачонкой.

— Отчего бегут работные? — не оборачиваясь, спросил Пётр.

— Так ведомо, государь, труда не приемлют.

— Труда? — переспросил Пётр, покосившись на десятника, бежавшего вприпрыжку обочь. — А може, корма?

— Може, и корма, — согласился десятник.

— Веди меня в избы жилые, где работные.

Пётр вошёл в избу, в нос ударило тяжёлым духом. На деревянных нарах, укрывшись тряпьём, лежало несколько человек. В избе было холодно, печь не топилась.

Пётр палкой толкнул одного из лежавших и, когда тот, откинув тряпье, высунул бледное лицо, спросил:

— Чем болен?

— Животом, батюшко. Неделю несёт как из куршивого цыплёнка. Да тут все животами маются.

— Лекарь что пить давал?

— Какой лекарь, батюшко. Он господ пользует. А нас...

Пётр не дослушал больного, повернулся к десятнику:

— Живо лекаря сюда. Одна нога тут, другая там.

Десятник убежал. Пётр прошёлся по комнате, заглянул в остывшую печь.

— Вам что? Лень щепья принести?

— Так хворые же, батюшко, некоторые и до ветру не могут сбегать. Эвон в горшки гадят. Ввечеру, которые воротятся с верфи, принесут. Затопят.

Пётр наклонился под нары, вытащил один горшок глиняный, поднёс к окну, заглянул, покачал головой, поставил горшок у печки.

— Ты чей будешь? — спросил больного, говорившего с ним.

— Я Петька Малышев, батюшко.

— Стало, тёзки с тобой. Кем трудишься?

— Плотник я, батюшко. Топором, топором всю жизнь.

— Что на судне рубишь?

— А всё, батюшко, бимсу ли, киль ли, всё могу, а ежели надо, могу и деву морскую на нос изготовить.

— Стало, мастер ты, Пётр Малышев?

— Стало, мастер, батюшко.

Десятник воротился скоро, привёл с собой лекаря, всклокоченного опухшего мужика в сером кафтане.

— Ты лекарь? — спросил его Пётр, едва сдерживаясь от гнева.

— Я лекарь, государь, — отвечал тот хрипло.

— Пошто не лечишь работных?

— Так их тыши, государь, а я один. Да и чем лечить-то?