Без права на жизнь

Не стало. Даже наоборот. Кажется, только теперь осознала, что означало его равнодушное чтение книги. Корила себя за то, что уступила ему, что утром не хватило смелости заговорить о венчании. Хотя о каком венчании может идти речь, ведь у нее траур. Но хотя бы заговорить об этом надо. Не впрямую, конечно, а как-нибудь издалека. Например, спросить, что он собирается делать. Нет, он может подумать, что это намек, чтобы ушел. Скажет: «Если я тебе в тягость, могу уйти». Нет, он ей не в тягость. И она не хочет, чтобы он ушел. Даже наоборот. Да и нельзя ему уйти. Высылки продолжаются. Повариха Текле утром пришла заплаканная — забрали ее брата, костельного звонаря.

Но как Юргису сказать про венчание? Да и скорее всего, он ухмыльнется: «Ксендза домой, что ли, позовешь?» И ведь правда. Домой ксендза зовут не для венчания…

2

Гражина сидела у материнской могилы, винилась, что целую неделю не приходила: после работы торопилась домой кормить Юргиса. Рассказала и о том, как он прибежал к ней в одной пижаме и тапках. Покаялась в великом своем грехе, поделилась своей болью — Юргис ведет себя как ни в чем не бывало, а когда она вчера назвала его ласково Юргялис, был недоволен. Как же с ним, таким, заговорить о венчании?

Где-то недалеко завыла сирена. Она вздрогнула. Еще одна. Досадуя, что эти завывания вторглись в ее жалобы маме, ждала, когда эта учебная тревога кончится. Сердилась, что теперь их объявляют часто, — хотят приучить людей при этом вое укрыться в ближайшей подворотне. Но почти никто этого не делает, каждый норовит пробежать мимо дежурного «загонялы».

Сирены не умолкали. Наоборот, выли еще протяжнее. Где-то гулко бухнуло. Гражина удивилась: откуда гром? Ведь небо чистое, нет ни одного облачка. Опять грохнуло, теперь несколько раз подряд. Ей стало не по себе. Она быстро поднялась, перекрестилась и заспешила к выходу.

Навстречу шел пожилой мужчина, почему-то с саквояжем.

— Барышня, не торопитесь, — посоветовал он, когда они поравнялись. — Кладбище вряд ли будут бомбить.

Она не поняла.

— Бомбить?!

— Началась война. Немцы напали на Советы.

— Но мне… надо домой.

— Как знаете. — Мужчина поднял руку в знак прощания и продолжил свой путь.

Она еще мгновенье постояла и теперь уже бегом помчалась к воротам.

Но дома все равно оказалась после окончания налета. Пришлось стоять в чужой, набитой встревоженными людьми подворотне. И только там, прислушиваясь к их разговорам, она постепенно стала понимать, что не просто какая-то далекая, известная лишь по учебникам страна Германия напала на чуждый ей Советский Союз, — над ее головой пролетают именно немецкие самолеты и бросают бомбы на ее город… И любая, падающая с таким диким свистом бомба может упасть как раз на этот дом, в подворотне которого она стоит. И на дом, в котором она живет. А там Юргис…

Когда самолеты наконец улетели, Гражина побежала домой с бьющимся сердцем. И только свернув на свою улицу и увидев, что дома на ней целы, пошла медленнее.

Оказалось, Юргис сам догадался, что это была не учебная тревога и не гром гремел, а началась война. И это его почему-то обрадовало.

— Наконец-то зададут чертовым комиссарам жару! Жаль только, что немцы не сделали этого неделей раньше. Не пришлось бы мне тут торчать.

Гражину задело это «торчать», но она не подала виду.

— Главное, твои родители были бы дома.

— Ничего, они скоро вернутся.

На улице послышались странные хлопки. Она подошла к окну. Трое парней с белыми повязками на рукавах стреляли из-за угла по мчащимся грузовикам с русскими солдатами.

— Драпают, — злорадно хмыкнул Юргис.

— Зачем стрелять? Ведь они сами уезжают.

— Ничего. Это им за ссылки в Сибирь.

Когда проехал последний грузовик, эти трое, явно разгоряченные стрельбой, убежали. Видно, охотиться за другими солдатами.

Улица была непривычно пуста. Лишь тени домов лежали поперек мостовой.

— Ладно, хватит мне прятаться, — сказал Юргис. — Пойду домой.

Гражина оторопела: он уходит?!

— Тебе же… нельзя появляться на улице!

— Теперь уже можно. Раз большевики дают стрекача, все можно.

— Но ведь… ваша квартира опечатана, — ухватилась она за спасительную соломинку.

— Ну и что? Сорву их дурацкую печать и хозяином войду в свой дом.

— А как же… — наконец она решилась. — Как же я?

Юргис не понял. Или… — ее вдруг обожгло — он сделал вид, что не понял…

— Я тебе, разумеется, очень благодарен за твое гостеприимство…

— Гостеприимство?

— …и если тебе когда-нибудь понадобится что-то от меня, я готов отплатить чем смогу.

«Отплатить… Значит, все это было… все это было…» — она боялась додумать до конца. Смотрела, как он влезает в отцовские туфли, как их зашнуровывает.

— А эти брюки, рубашку и обувь верну в ближайшее время. — Он аккуратно заправил рубашку, подтянул ремень. — Еще раз спасибо. Ты поступила как настоящий друг.

Когда за ним закрылась дверь, в комнате осталась только глухая тишина.

3

На работу и с работы она теперь ходила кружным путем, чтобы не проходить мимо стоящих вдоль всего проспекта немецких автомобилей, не видеть самих немцев — таких высокомерных, самодовольных. А по вечерам не торопилась домой. Не только потому, что уже не к кому было торопиться. Она старалась выходить из приюта тогда, когда на улицах уже не было бредущих по краю мостовой евреев с желтыми звездами на спине и груди. Ей было жалко этих униженных, обреченных людей. Им теперь запрещено все: покидать дом без желтых звезд, ходить по тротуару, переступать пороги магазинов (кроме предназначенных для них лавчонок), находиться на улице после шести часов вечера.

О том, что ей их жалко, она ни с кем не говорила и ни разу не слышала слов сочувствия им. С Марите и вовсе не имело смысла говорить. Она бы только пожала плечами: «У тебя что, других забот нет?» Не любит Марите евреев. Еще в гимназии не одобряла ее дружбы с Ципорой. Хотя признавалась, что Ципора «не скряга», что не отказывается прислать шпаргалку, но все равно твердила, что «евреи нам чужие».

Гражина тоже не считала их своими. Просто Ципора ей нравилась. Да и о ев-реях из других классов и о бакалейщике Файвелисе ничего плохого сказать не могла. Но какое-то подспудное чувство, что евреи чужие, было.

Однажды, выйдя их дому и завернув за угол, она увидела, как два своих, литовских солдата остервенело избивают еврейского парня.

Он падал. Они его лягали, тащили за волосы, чтобы поднялся, и снова били. Наконец окровавленного, едва стоящего на ногах куда-то погнали.

Ошеломленная увиденным, придя на работу, не выдержала: когда в каморке переодевалась, рассказала об этом Марите и Текле. Но оказалось, что они и сами видели, как задерживают еврейских мужчин и куда-то уводят. Марите хмыкнула: