Без пути-следа

— Ну, ч-че, урод, — послышалось сзади, — ч-че эт-ты тут? делаешь?

Митя обернулся. Возле дверей аптеки стоял военный, коротенький и худой, с миниатюрной птичьей головой под огромной фуражкой. На рукаве его смутно краснела повязка: патруль. Митя машинально скользнул взглядом по его погонам на плаще. «Прапорщик, что ли?» Было довольно темно, нервный мерцающий свет сочился из светового короба над аптекой. За прапорщиком, чуть поодаль, стояли трое солдат. Дембеля — определил Митя по их вальяжным позам и утопленным в карманах рукам. Дальше в переулке стоял «Уазик» с тускло горящими подфарниками.

— Н-ну! Отвечать!

Даже присматриваться было не нужно: прапорщик был очевиднейшим образом пьян. От неожиданности, оттого, что давным-давно никто из армейских не говорил с ним так, у Мити перехватило дыхание. Он попытался рассмотреть солдат, но те предпочитали оставаться в стороне и, похоже, не разделяли энтузиазма военачальника.

— Где ваш дистрофик вчерашний? А? Я-ааа, бля, спрашиваю. — Начиная фразу, он медленно поднимался на цыпочки, а последнее слово произнес, резко опустившись на каблуки. — Какого? ты тут делаешь? Где дистрофик? Седня крутого послали, да? Бесстрашного? Че ты? в рот набрал? Голову тебе отвинтить за эти дела, а? Голову отвинтить? Ну-ка, Сафонов, — бросил он через плечо внезапно тихим и спокойным голосом. — В машину его. Отвезем в укромное местечко, побеседуем.

Вроде бы все прапорщик делал правильно: матюкался четко, тон взвинчивал, как положено, не давая опомниться, привставал и падал на каблуки он тоже довольно впечатляюще. И все тщетно. Митя не ощутил ни испуга, ни злости, зато великое удивление объяло его. Тяжелое обезволивающее удивление — и та резкая досада, которую испытываешь, когда кто-нибудь уверенно выводит фальшивую ноту.

В каждом слове прапорщика звучала та невозможно фальшивая нота, что песком забивается в ухо и больно скребет мозг. «Ты это серьезно?» — чуть не спросил его Митя. И если бы сейчас его поставили у стены аптеки «Трифарма», закрашенной какими-то дворовыми граффити, и стали бы расстреливать под барабанный бой, то и тогда Митя не смог бы удивиться сильней, чем сейчас.

— Товарищ прапорщик, — позвал кто-то из солдат. — Да бросьте вы.

— Что-о-о-о?! — развернулся тот к солдатам, взметнув из-под каблуков веер камешков и пыли. — Машкин, Сафонов, вы слышали приказ?! В машину его!

Но солдаты не сдвинулись с места. Один из них недовольно отвернулся в сторону и сплюнул себе под ноги. От звука этого плевка, шлепнувшегося на асфальт, Митя будто пришел в себя.

— В машину, я сказал! Я приказываю! — Прапорщик входил в пьяный раж с нескрываемым удовольствием. Спина его отвердела, он стоял по стойке «смирно». — Вы у меня уволитесь в запас! Вы поедете у меня домой к Новому году! Вы у меня?

Митя пожал плечами и шагнул в сторону проспекта.

— Стоять! — Прапорщик почти упал на него и, жарко дохнув перегаром и семечками, впился в плечо.

— Да чего тебе надо? — поморщился Митя.

— Чи-и-и-во-а?! — пронзительно затянул прапорщик, к концу слова переходя на бас. — Я те покажу, чего мне надо! — Он отпустил плечо и толкнул Митю в грудь. — Я те покажу!

Митя посмотрел на свою грудь, на прапорщика — будто делая усилие, чтобы принять реальность происходящего, — и повнимательней вгляделся в его лицо: уж не армейский ли это замполит, капитан Трясогузка, разжалованный и ставший прапорщиком. Это хоть как-то оправдало бы происходящее. Митя просто не мог поверить, что из-за предвыборных листовок, из-за, в общем-то, безобидной игры в демократические выборы можно так возбуждаться — и когда, в конце две тысячи третьего!

— Да мне по? — сказал один из солдат. — Я вообще-то водитель. Это не мои дела. — Широко махнул рукой и направился к машине.

Прапорщик подошел и еще раз толкнул Митю в грудь.

— Я те покажу, че мне надо, урод!

Митя от этих толчков дергался и пятился назад, но из-за разности в весе прапорщик дергался не меньше и отскакивал ровно на такое же расстояние, успевая еще поймать и поправить фуражку. Услышав удаляющиеся шаги у себя за спиной, он развернулся.

— Сафонов, куда пошел? Сафонов, ко мне! Ты у меня?

Так и не поверив в реальность прапорщика, Митя взял его за плечи и, развернув к себе, ткнул коленом в пах. Тот издал короткий звук, похожий на подавленный чих, и улегся на тропинку. Митя вопросительно посмотрел на солдат. Солдаты стояли, оторопело глядя на захлопнувшегося пополам прапорщика. Один из них переглянулся с Митей, не имея никакого определенного выражения во взгляде. Митя развернулся и пошел, а когда солдаты и сгорбившаяся возле щита фигура скрылись в ночной тени, на всякий случай побежал. Сзади доносился надсадный мат. Митя ждал выстрелов. Обязательно должны были раздаться выстрелы. Без выстрелов все окончательно теряло резон. Листовки высыпались из-под полы прямо под ноги. Остановившись, чтобы подобрать, он вдруг спохватился, что делать этого нельзя: он стоит на пустыре, на самом открытом пятачке, ярко залитом луной. Митя рванул под деревья, в темноту. Здесь он повесил пакет с обрывками и клеем на ветку сосны и, вытащив из-под полы оставшиеся листовки Бирюкова, бросил их на землю. Слышны были только мат и проклятия в адрес его, а также Сафонова и Машкина. Митя постоял, послушал и двинулся к высоткам, то и дело спотыкаясь и жмуря глаза, чтобы не напороться на острый сук. Скоро утих и мат. Войдя во двор, он остановился и оглянулся. Пустырь, насколько его было видно в просвет меж двух домов, мирно золотился и чернел кисточками кустов. Погони не было. «Нет погони», — подумал он и сел на лавку у подъезда.

Мимо прошаркал старичок с вонючим мусорным ведром, где-то в темноте раздался утробный юношеский хохот.

«Надо же! Бешеный прапорщик. И где — на гражданке! Спустя столько лет! Наверное, карма у меня такая».

Глава 9

Генрих играл. Митя сидел со Стасом и Витей-Вареником, нервно дергаясь на каждый звук от входной двери. Люси все не было, и мобильник не отвечал. Зал был пуст, как осенний парк, и такой же тусклый под светом низких абажуров. Генрих любил играть в пустом зале. В пустом зале у него приключались «настроения». Так он это называл. На появляющуюся публику реагировал по-разному. Мог, услышав скрип двери, оборвать игру на середине фразы, и в эту секунду можно было физически, как шершавую кирпичную стену, на которую наткнулся в темноте, ощутить грянувшую тишину. Но случалось и наоборот. Случалось, он продолжал играть, и если посетители вели себя хорошо, не гремели стульями и не болтали, Генрих наэлектризовывался, и из-под его рук вырастала живая музыка — и трепетала уже не только в черном исцарапанном черепе старенького пианино, а там, где положено, — в торжественно притихших слушателях. И тогда, если в конце раздавались хотя бы одиночные отрывистые хлопки, он, не оборачиваясь, приветственно махал рукой и вставал из-за пианино с совершенно счастливым видом.

Он играл Гершвина. Каждый раз, когда Генрих играл Гершвина, Арсен, если был в это время в баре, выходил в зал и, развалившись за хозяйским столиком у дальней стены, слушал. Слушал внимательно и сильно морщил лоб. В один из таких моментов Митя, проходя мимо, бросил какую-то коротенькую приветственную фразу, не обязывавшую к ответу, и Арсен схватил его за штанину, усадил за столик и сказал:

— Слушай, скажи, что-то я не так делаю? — Он развел руками. — Посмотри, музыканты у меня хорошие?

— Отличные.

— Генрих как выдает, да? Люда — вах, цаватанем, шоколадка! Бар у меня хороший. — Его армянские словечки и Гершвину придавали какой-то пряный армянский привкус. — Хороший? — переспросил он, не дождавшись подтверждения.

— Да!

— Слушай, почему тогда дела так слабо идут? Я в Москве с одними людьми знаком. Ходим с ними туда, сюда. В разные места меня водят. И никаких там? знаешь? тар-ля-ля? Рояли белые стоят, люди сидят по-королевски. Музыку слушают, выпивают. Кстати, бабки за это отстегивают — я тебе говорю! Я в Ростове то же самое хотел. Лавэ всадил! — Он потряс рукой у себя над головой, изображая, сколько именно всадил. — И что? Цены по сравнению с Москвой — тьфу, пенсионер приходить может. Приходят полтора человека за вечер, возьмут по бокалу, сидят до утра… — Он выругался по-армянски. — Почему так? Только этим нищим нравится, а? Что, нет в Ростове людей при «капусте»? Клянусь, не меньше, чем в Москве, есть. Пошли сейчас с тобой в любое казино — забито. Народ ночи просиживает, и ставят нехило. А посидеть по-королевски, блуз послушать? — Арсен сокрушенно покачал головой. — Такое место содержать — только в убыток. Давно надо закрыться, сделать обычный кабак?

Сегодня Арсен тоже сидел в зале и слушал Гершвина. Его размякшая фигура напоминала печеное яблоко, уроненное на стул. И настроение, запечатленное на его лице, было столь же необъяснимо, как существование печеных яблок. По крайней мере Митя ни у кого больше не видел такого лица во время исполнения музыки Гершвина.

— Не закроет, — сказал вдруг Витя-Вареник, обращаясь к Стасу. — До сих пор не закрыл, значит, не закроет. Он упрямый. Он хочет быть круче, чем крутые яйца.

Когда Витя-Вареник произносил за раз больше одной фразы, окружающие непроизвольно затихали на полуслове, чтобы не пропустить это редкое явление. Он угрюмо посмотрел в сторону Арсена.