Без пяти минут полдень

Из пылевой завесы дверного проёма выступила полупрозрачная фигура лакея, на руках которого, словно невесомая вещица, возлежал спасённый ящик. Подавив соблазн и внемля гласу рассудка, Эрих фон Олдрич с шествующим прямо, словно находка ничего не весила, Францем перешёл на жилую половину Рингкемпфера, и только войдя в кабинет, принялся вскрывать заветный артефакт.

Ящик, сохранившийся превосходно, поддался не сразу, что только усилило предвкушение. Под деревянной, добротно сколоченной крышкой обнаружился ворох старой одежды более чем вековой давности и нечто прямоугольной формы, заботливо завёрнутое в промасленную толстую телячью кожу. Именно к безымянному прямоугольнику и потянулись руки барона.

Под кожаным покровом таилась безымянная папка из такой же телячьей кожи, но более тонкой выделки, а внутри – рукописные листы бумаги. Дневник! Так вот, что он искал так долго. И был прав, – чёрт всех бери! – прав, что манускрипт существует.

– Я должен их прочесть, Франц, – обратился он к лакею. – Будь любезен, оставь меня наедине с бумагами.

– Разумеется, господин барон, – сдержанно кивнул слуга, пробубнив себе под нос, удаляясь. – Вся грязная работа – Францу, а сливки – хозяину.

Прошло полчаса, прежде чем Олдрич смог разобрать каракули предка: уж больно коряво тот писал свои мысли. И узнал он в послании из прошлого следующее: Рингкемпфер никого против воли своей не неволил, в нём оставались те, кто сам не желал его покидать. Если же таковые «невольцы» появлялись, а они в каждую эпоху имелись, то им нужно было напомнить причину их нежелания, и тогда они освобождались. Но у всего цена, и она назначалась в самом конце.

Так может, потому никто из владельцев прежде не становился неприкаянным духом дома, что не имелось на то причин? Ведь за долгую историю «Борца» под его сводами кто только не умирал своей ли смертью или от чьей-либо руки.

Значит, Эриху фон Олдричу остаётся придумать вескую причину не оставлять дом после своей кончины, чтобы оставаться здесь навеки вечные. Одна из них тут же нашлась: отсутствие прямых наследников. Барон, последний прямой потомок достославной фамилии, так и не обзавёлся семьёй. А оставлять Рингкемпфер какой-то седьмая-вода-на-киселе родне не горел – в теперешнее время земля под домом стоила дороже самого здания и предприимчивые родственнички наверняка без сожаления отдали бы легендарного «Борца» под снос, а после продали землю под строительство безвкусного торгового центра. От одной мысли об этом святотатстве барону становилось дурно.

Нет! Никаких продаж, тем более сносов. Рингкемпфер стоял, и будет стоять, а барон позаботится о своём доме и после смерти.

Но прежде он опробует совет из обретённого дневника.

Он вышел в столовую, которая служила и кухней. Там он застал фрау Вилду за готовкой, ей составляла компанию фройляйн Карлин. Оставалось вызвать Франца, который любил коротать время в холле или на чердаке, а в мрачном настроении – в закрытой части дома.

– Итак, я узнал, почему вы здесь застряли, – объявил торжественным голосом хозяин, когда лакей присоединился к маленькому обществу в столовой. – Вам всего-то и нужно: вспомнить причину, по которой вы не пожелали уйти из Рингкемпфера.

Всего-то? Но в том и затруднение – хоть каждый и помнил причину собственной смерти, а также всю свою земную жизнь в мельчайших подробностях, то отчаяние, которое приковало к нутру дома, погрузилось в туман.

Тогда барон подозвал юную горничную и напомнил ей о роковой ночи, когда огонь лихорадки погубил её. И Карлин вспомнила тот миг и ту тоску, завладевшую ею на границе между жизнью и смертью. Родившись под крышей «Борца» и рано осиротев, маленькая Карли всем сердцем любила взрастивший её дом и людей, воспитывавших её. Повзрослев, она колебалась и так не решилась оставить родные стены.

Та же любовь приковала и Вилду, с той разницей, что она пришла работать в Рингкемпфер юной помощницей кухарки, а прижилась и оставалась на его кухне свыше тридцати лет, не представляя иное жилище, кроме этого.

С Францем всё оказалось сложнее. Его тяжким камнем оказалось чувство вины, которое тот испытывал по отношению к супруге. Даже, не смотря на тот факт, что это её воля отправила его на тот свет раньше положенного срока, не имел значения, нежели все его многочисленные измены. Только после смерти лакей осознал, что единственная женщина, которую он любил искренне – его жена, но исправить что-либо уже был не в силах.

– Прости себя, – повелел ему отечески Эрих фон Олдрич. – Она же простила тебя позже. Ведь до конца своих дней жена приносила на твою могилу цветы, а разве это не говорит о прощении?

И тогда слуги приняли свои нежелания, которые связывали их души со старым домом и простились с ним. И ушли.

– Так, всё хорошо, но что же насчёт меня? – поинтересовался вслух Олдрич, оставшись один в пустом доме.

Он вернулся в кабинет и снова перечитал рукопись. Там явно говорилось о какой-то цене за освобождение духов. Но какой? Не хватало продолжения старинной инструкции.

Тогда барон переворошил деревянный ящик, перетряхнул старое тряпьё, но всё равно ничего не обнаружил. Уставший сел он в любимое, обглоданное молью, кресло и принялся в задумчивом самозабвении мять толстую кожу обёртки манускрипта. Неожиданно пальцы обнаружили что-то вроде незаметной подкладки, мастерски прилаженной к коже. Аккуратно вспоров её, его пальцы вытянули из прорехи спрятанный лист. Так вот оно, продолжение!

Через несколько минут жилую половину Рингкемпфер огласил пронзительный вопль разочарования.

– Нет! Это несправедливо!

Цена, о которой упоминалось в последней странице дневника, оказалась справедливой для «Борца», но не для его хозяина. Ведь освободив привязанные к дому души, живой владелец добровольно, соглашался на одинокую вечность призрака в стенах его – такое существование не входило в планы Олдрича – до тех пор, пока кто-то ещё не пожелает остаться здесь посмертно, освободив неприкаянную душу хозяина.

Рингкемпфер потому и носил одно с аконитом имя, он знал, как бороться за свою душу, пусть время и точит камень.

Эй!

Началось всё со снов, а сны завелись два дня назад. Утренние, предрассветные, хрупкие, как первая наледь лужи, одним словом – на грани реальности.

Прежде Ида почувствовала на поверхности дрёмы шорох: осторожное царапание коготков по линолеуму, как если бы пробежала мышь. Но вот в чём штука – больше этот звук не повторился ни после пробуждения, ни позже, во время бодрствования, и даже на другой день. Зато следующим утром, за пару минут до побудки сновидицу пробудил явственный голос, который окликнул её из того же угла, где накануне пронеслась на коготках «мышь». Голос сказал просто: «Эй!». Иде не то чтобы стало совсем не по себе, но она долго лежала и прислушивалась к тишине столь тягостной, и сомнение в реальности произошедшего волей-неволей подступило, окончательно согнав остатки сна.