Без семи праведников...
Шрифт:
После этого пространного рассказа Альдобрандо посмотрел на мессира Альбани куда внимательней.
— Господи, если подобная мерзость изумила даже мессира Альмереджи… то что же представляет собой он сам?
— Я же сказал, — чуть не хохоча, ответил наглый гаер, — галантный кавалер и душка. Что до его изумления — оно просто въявь тогда проступило, а я-то думал, что Ладзарино ничем не удивишь. Кстати, последний подвиг Пьетро возмутил и Дона Франческо Марию, он пригрозил, что при повторении подобного ловчий лишится должности. Кое-что добавил и д'Альвелла… О, — неожиданно прервал себя Песте, — клирики пожаловали…
В зал действительно вошёл человек в лиловом епископском облачении, с округлым и всё ещё, несмотря на преклонные годы, приятным лицом. Губы его были растянуты в улыбке, но
По обе стороны от епископа шли молодые мужчины. Одного из них Альдобрандо уже знал — это был Флавио Соларентани. Сегодня на лице его не было следов бессонницы, как в день дуэли. Второй, миловидный светловолосый человек лет тридцати пяти, выделялся печальными светло-карими глазами. Песте назвал его каноником Дженнаро Альбани, старшим братцем главного ловчего Пьетро. Альдобрандо сначала удивился, что старший брат выглядит моложе младшего, а потом изумился ещё одному странному обстоятельству: каноник, как ему вдруг показалось, стоял на воздухе, не касаясь ногами земли. Даноли несколько раз сморгнул и видение пропало. Теперь под ногами Альбани проступили плиты пола. Следом за ними вошел еще один клирик, который снова оказался их знакомым — инквизитором Аурелиано Портофино, чьи глаза-арбалеты мгновенно высмотрели их у перил балюстрады. Он поднял руку, салютуя шуту.
Даноли и Песте спустились вниз, и шут сразу направился к Портофино.
— Дураков тянет к интеллектуалам, как кошек к огню, дорогой Аурелиано, — кривляясь, промурлыкал Грандони, — но, говорят, глупость и мудрость с такой же лёгкостью передаются, как и заразные болезни. Зарази же меня мудростью своею, Аурелиано, поведай, чему обязаны мы визитом столь выдающихся представителей нашей Матери-Церкви? Не умер ли Лютер? Здоров ли Его Святейшество?
— Мир, застрявший между ересью, чумой и сифилисом, пока неизменен и статичен, дорогой друг, — спокойно обронил Портофино.
— А раньше, я слышал, он стоял на трёх китах, — изумился Песте. — Ну что ж, эти новые опоры представляются мне довольно устойчивыми, и, значит, прежде чем на землю спустится первый всадник Апокалипсиса, у нас ещё есть надежда выпить стаканчик-другой доброго вина?
— Есть все основания рассчитывать на это, — подтвердил Портофино, многозначительно улыбнувшись.
Глаза инквизитора искрились. Здесь, при большем и лучшем освещении Альдобрандо заметил, что они необычного оттенка ледяного синего, похожего на осколки лазурита. Сейчас инквизитор напоминал римского патриция, и для полного сходства с сенатором ему не хватало только алой тоги и лаврового венка на волосах. Грациано же по-прежнему кривлялся, приветствуя теперь епископа, который бросил на гаера долгий взгляд и неожиданно проронил:
— Чем больше я слушаю вас, Чума, тем больше убеждаюсь в одной догадке. Но она настолько чудовищна, что мне страшно огласить её, — епископ, как заметил Даноли, смотрел на шута с явной симпатией.
Песте вытаращил свои и без того огромные глаза, испуганно заморгал и вобрал голову в плечи.
— Не пугайте меня, ваше преосвященство. Догадка — озарение глупости, оставьте её мне. Вам надлежит прозревать Истину.
— Именно этим я и занимаюсь. Я прозреваю, а точнее, подозреваю… что вы кое-что скрываете, мессир Чума.
— Это ужасно, ваше преосвященство! — потешно заверещал шут, завертевшись волчком, — если люди подозревают, что вы что-то скрываете… это означает, у вас… слишком хорошая репутация, ибо это единственное, во что сегодня никто не хочет верить. Упаси вас Бог, ваше преосвященство, натолкнуть собравшихся на мысль, что я могу иметь добрый нрав и непорочное сердце. Что может быть хуже? Люди чистые начнут уважать вас, ввергая в стыд, а подлецы — обливать грязью, чтобы ваши белые перья не портили их вороньих рядов.
— Но что, по вашему мнению, этот фигляр скрывает, ваше преосвященство? — с любопытством осведомился Портофино.
— Я подозреваю, что он скрывает слишком большой ум.
Песте состроил уморительную рожу — глумливую и растерянную одновременно.
— Помилуйте, епископ! Умственное достоинство, в отличие от мужского, свои преимущества не выпячивает. Что ж мне, в гульфик мозги засунуть? Никто не оценит, уверяю вас. Да и окажется ли размер достаточно впечатляющим, чтобы потрясти воображение наших дам? Может ли вообще потрясти их воображение что-нибудь, кроме полена? — проронил шут, заметив входящую донну Черубину Верджилези, статс-даму, вечную мишень своих ядовитых острот. Но, высказав последнюю пакостную двусмысленность, гаер снова обратился к епископу. — Но в чём-то ваше преосвященство правы. Да, если хочешь, чтобы тебя оценили по достоинству, держи своё достоинство на виду, — ломака сделал вид, что задумался. — Но не горделиво ли с моей стороны считать себя достойным… достоинства? По карману ли, точнее, по гульфику ли? Конечно, кому не хотелось, глядя в зеркало, видеть там человека достойного? Но разве не учит нас Мать-Церковь смирять свои желания?
Епископ ухмыльнулся, Портофино делано замахнулся на кривляющегося паяца, Соларентани вздохнул.
— Я не понимаю, что вы тут несёте, синьор буффон, — донна Верджилези, задетая дурацкой репликой Песте, смотрела на него негодующими глазами.
Песте кивнул.
— Немудрено, донна. Есть два рода глупости: не понимать того, что понятно всем, и — понимать то, чего не должен понимать никто. Впрочем, когда исчерпаны все варианты глупости, женщину обычно осеняют новые, ибо если земля — ограничена пределами суши, мироздание — бездной мрака, то женская глупость — не ограничена ничем, она безгранична и беспредельна. Наши дамы даже молчать иногда умудряются по-дурацки, — задумчиво добавил он. — Но в данном случае причина вашего непонимания, донна, боюсь, лежит за гранью моего понимания. Могу лишь, подражая его преосвященству, подозревать, что если женщина не понимает меня… значит, — наглый гаер почесал в затылке, — значит, я ненароком обронил что-то умное. — Шут едва ли не хохотал фрейлине в лицо. — Сердиться не следует, что же поделать, такая беда с любым дураком случиться может. Если же это грех, ну, мессир Портофино облечён саном… Хорошо иметь в друзьях клириков, — подмигнул нахальный кривляка Портофино, — это любому дураку ясно: своей апостольской властью они отпустят твои прегрешения. Сколько раз я впадал в заблуждение — и был прощаем, неужели же впасть в Истину намного страшнее? Неужто этот грех равен хуле на Духа Святого, Аурелиано?
— Причём тут полено? — донна бесновалась, — вы о чём?
Шут с готовностью уточнил.
— Жердина, леденец, коряга, столб, рычаг, дубина, шомпол орудийный, полено и копье, оглобля, пушка, ствол — чарует дам набор хрестоматийный. Но почему-то эскулап дворцовый Все эти словеса, мне не в пример, Научно обозвал единым словом «хер» Но я забыл его, паскудный лицемер…Песте схватил стул и уселся, перекинув ногу на ногу.
— Кстати, как в этой связи не вспомнить одну набожную особу? — шут фиглярствовал от души, — которая спросила у несчастного, освобождённого из турецкого рабства, как там поступают с пленницами? «Увы, сударыня, — ответил он, — они им делают… это самое, пока те не отдадут Богу душу». «Как бы я хотела, — откликнулась донна, — чтобы и мне, по вере моей, был бы уготован такой же мученический конец!»
— Истинные рыцари никогда не злословили женщин, но умирали из-за них, — перебила шута донна Верджилези.
Шут состроил задумчивую мордочку и согласно покивал.
— Да, слышал об этом. Но ведь и я недавно едва не умер из-за женщины! — Спохватился наглый фигляр, вскочил, схватил стул, перевернув его задом наперёд, и снова уселся, обхватил сидение своими длинными ногами, сложил руки на спинке и интригующе сощурился. — Дело в том, что третьего дня одна донна, увидев в своей спальне во время молитвы дьявола, метнула в него… — шут артистично изогнул бровь, — …ммм… один из предметов дамского туалета. Но всё это обреталось в кругу обычной женской придури: дьявол оказался простой летучей мышью, и упомянутая выше деталь, которая, если назвать вещи своими именами, была панталонами, зацепилась за коготки мышиных крыльев. Несчастный испуганный нетопырь, подгоняемый воплями донны, вылетел в коридор, — Песте, кривляясь, изобразил длинными пальцами мельтешение мышиных крыльев, — пролетел по двум этажам и, наконец, вцепился в цепь на люстре в этом самом зале и завис на ней, синьора же, размахивая шваброй и подпрыгивая, пыталась отобрать у пипистрелло искомые панталоны. Умереть из-за женщины! Клянусь, я был на волосок от этого! Я так хохотал, что едва не умер!