Без семи праведников...

Альдобрандо теперь вспомнил, что шут рассказывал ему о том, что брата синьорины подозревали в отравлении борзой, и поспешил перевести разговор, тем более что увидел нечто странное. «А кто стоит рядом с синьориной Торизани, худенькая такая, в зелёном платье?» «Иоланда Тассони, — с готовностью просветил его шут, — фрейлина герцогини, особа с острым носиком и острым язычком, но с не очень-то острым умом и уж совсем плоской грудью. Насчёт попки некоторые спорили, но, те, чей взгляд остёр и проникает за потаённое, утверждали, что сзади красотка ничуть не лучше, чем спереди. Если поглядеть на зелёную сливу, можно ведь высказать вполне обоснованное предположение, что она кислая, но некоторые норовят зачем-то в этом убедиться, пробуют — и наживают понос…»

Даноли вгляделся в фигуру представленной ему пересмешником девицы и поморщился — ему померещилось, что на шлейфе её платья ползают змееподобные бесята, но тут же оказалось, что это просто переливы бархата.

— А кто вон та красивая девушка? — спросил Альдобрандо, заметив стройную девицу в чёрном платье с нефритовой отделкой, чьи яркие сине-зелёные глаза были заметны издали. Девица была писаной красавицей, Даноли залюбовался ею, и тут ему вдруг привиделось, что лицо девушки, отвёрнутое от свечей на люстрах, странно светится. Альдобрандо сморгнул, и наваждение снова пропало.

Шут же бросил на девицу высокомерный взгляд и чуть принуждённо произнёс: «Камилла ди Монтеорфано, внучатая племянница епископа Нардуччи». Альдобрандо удивился отсутствию шутовского замечания Чумы на счёт девицы. «И что вы о ней скажете, Песте?» «А ничего. — Шут пожал плечами. — Она тут недавно. С месяц. Но если хотите узнать недостатки девицы, похвалите её перед подругами. Большего не потребуется. У меня пока руки не дошли».

В это время в зале появились фавориты герцога — Тристано д'Альвелла и Дамиано Тронти. Все торопливо устремились к ним, приветствуя и раскланиваясь. Даноли узнал от Песте, что д'Альвелла, смуглый и сумрачный пятидесятилетний испанец с резкими чертами тяжёлого лица, знал обо всех всё, а о многих — и то, чего они сами о себе не ведали. Двор был наводнён его людьми, знающие люди уверяли, что каждый четвёртый при дворе — человек д'Альвеллы. Заметим, однако, что они ошибались. При этом те, кто знали Тристано не первый год, говорили, что потеряв сына, умершего от оспы, он сильно сдал. Дамиано же Тронти, ведавший казной, приземистый сорокалетний крепыш с лицом несколько простоватым, которое, впрочем, казалось таковым, пока не удавалось заглянуть в его бесовски умные глаза, был, в общем-то, плебей, выходец из торгашеской Флоренции. Он имел удивительный финансовый нюх, а знания, полученные им в одном из тосканских банков при скупке залогов, сделали его знатоком антиквариата. Герцог весьма ценил его суждения.

Сейчас он оглядел придворную толпу и, поняв, что снова не успел учуять новые модные веяния, разразился гневной филиппикой:

— Я разорюсь, чёрт возьми! Ты только погляди на это, Тристано! Эта проклятая мода поминутно превращает костюм с иголочки в неприличную тряпку. Вчера ещё камзолы были короткие, но ныне мода их удлиняет! Опять новые обшлага, округлились прямоугольные баски, а вышивка сменилась кружевной отделкой! Облегающие штаны превратились в складчатые присборенные буфы! Едва прикрывающие зад накидки уступили место длинным плащам! Какая подлость! Из длинного ещё можно сделать короткое, так нет же! А перчатки — каждый сезон то короткие, то с раструбами, то алого бархата, то — вытянутые на пол локтя вверх по предплечью! А шляпы! То «албанские», как горшки для масла, то плоские с широкими полями, то — круглые с узкими! А ныне ещё и эти ароматизированные замшевые наплечники, подбитые саше с благовониями, отчего все превратились в ходячие ладанки!

Начальник тайной службы, который всегда вычленял в речи собеседника самое главное, отозвался на слова Тронти.

— Не волнуйся, Дамиано. Ты — не разоришься, — насмешливо проворчал он.

Тут невесть откуда возник кривляка-Песте, на сей раз с гитарой, и продолжил инвективу казначея, правда, в ином направлении, а всё потому, что снова увидел донну Верджилези, статс-даму герцогини.

— Боюсь, дорогой Дамиано, никакие благовония не способны заглушить неповторимый аромат аристократических ног и подмышек неких дам высокого происхождения, способный перебить вонь любого зоопарка. — Нахал брезгливо помахал рукой под носом. — Особенно, когда эти запахи усилены притирками, маслами, душистыми пудрами, эссенциями и мешочками с травами. Видимо, только такой дурак, как я, может недоумевать, почему бы им не отправиться к цирюльнику-банщику, обслуживающему в замке три парильни, да не принять ванну?

Не то, чтобы у донны Верджилези на сей раз хватило ума не заметить насмешки, тем более незаслуженной, ибо она была чистюлей, но прибежавший лакей позвал её в покои герцогини Элеоноры. В итоге у Песте из-под носа похитили потеху. Однако шельмец тут же отыгрался на её подружке, донне Франческе Бартолини, особе с удивительно красивыми светлыми волосами, отливавшими в сиянии свечей золотом. Мерзавец ударил по струнам и, нарочито гнусавя, пропел сатирический куплет.

— Да не прельстит лукавая срамница, И не зажжёт безумных грёз Глупца, готового прельститься Сияньем золотым волос! Поддельно злато! Проба подтвердила: Фальшивый блеск! Обман велик! Но глупость ложь изобличила, В златых кудрях узнав… парик!

Последнее слово наглый гаер пропел дребезжащим фальцетом.

Донна окинула негодяя убийственным взглядом, способным, кажется, прожечь дыру даже в мраморе, но Чума уже забыл про неё, заговорив о чём-то с Портофино. Меж тем по лицу Гаэтаны Фаттинанти было заметно, что шуточка Песте нашла живой отклик в её сердце: девица улыбнулась, — не шуту, а скорее донне Франческе, но яд её улыбки только ещё больше взбесил статс-даму.

* * *

Тут у Даноли выпал повод обрадоваться: среди толп придворных он неожиданно заметил Амедео Росси, старика-архивариуса, своего давнего знакомого. Тот тоже узнал Альдобрандо и распахнул ему объятья. Когда-то они были дружны и весьма уважали друг друга. Помня по старым временам, что Росси, молчаливый и замкнутый, знал, однако, все сплетни двора, Даноли осторожно поинтересовался мессиром Грандони. О нём ходит так много слухов, почему?

Росси, отведя его в отдалённую нишу зала, где никто не мог их подслушать, не затруднился с ответом. Да, поведение мессира ди Грандони, его неприязнь к дамам и загадочные постельные предпочтения в течение нескольких лет подлинно интриговали двор, пояснил он. У него нет дамы сердца, он никогда не обременял себя ухаживаниями ни за одной из фрейлин, а тут, как назло, в Чуму отчаянно и безнадёжно влюбилась Бьянка Белончини, жена постельничего.

Вообще-то ничего удивительного в страсти статс-дамы не было. Без колпака и погремушек, без шуточек и зубоскальства пистоец по справедливости считался красивейшим мужчиной герцогской свиты: белокожий красавец с томными чёрными глазами, он взглядом мог прожечь любое женское сердце. От него, как замечали многие искушённые женщины, исходила удивительная магнетическая сила, и при дворе болтали, что «не иначе, как он приколдовывает…»

Но сплетни — сплетнями, уверил Росси графа Даноли, а Чуме и в голову не входило перейти дорогу постельничему. Он был готов призвать в свидетели всех святых, что никогда не пытался совращать супругу Белончини, и все придворные могли бы подтвердить это. Чума вообще тяготился обществом, откровенно скучал с мужчинами и не любил женщин, причём особенную антипатию питал к голубоглазым блондинкам, считая их сугубыми глупышками, хоть мнение своё вслух и не оглашал. Синьора же Белончини, к сожалению, оправдывала мнение шута о блондинках, проявляя своё чувство так, что стала посмешищем двора и вызвала дикую ревность супруга, которая проявилась тоже несколько… белокуро. Джезуальдо, вместо того, чтобы парой оплеух вразумить жену, поклялся убить треклятого Грандони. Последствия этой клятвы, без труда понял Альдобрандо, и проступили в портале дома мессира Грациано.

Беда шута, пояснил Росси, была в слишком уж очевидной красоте, невольно останавливавшей каждый взгляд: будь Грациано менее привлекателен, он не был бы притчей во языцех. Но в итоге опытные чаровницы, взбешённые его равнодушием к их прелестям, высказывали предположения, весьма унизительные для его мужского достоинства: ведь не могли же они предположить, что не привлекают его, потому что… непривлекательны. Нелепость! Мужчины же обычно высказывали догадку о неких иных, не совсем чистых склонностях мессира Грациано, но подтверждения им, к своей досаде, нигде не находили.

Даже Тристано д'Альвелла и Дамиано Тронти недоумевали — и сумели заинтриговать Дона Франческо Марию: шут не только никогда не принимал участия в тихих ночных кутежах герцога и его подручных, — он даже баню приказывал топить только для себя одного! Тогда дружками была высказана мысль о физическом изъяне или уродстве, мешающем шуту предаваться альковным радостям. Любопытство герцога, помноженное на свободный банный вечер, превысило тогда меру, и Дон Франческо Мария приказал Грациано сопровождать его в банные пределы.