Без семи праведников...

Грациано понимал Лелио, часами вне службы сидевшего за толстыми инкунабулами в библиотеке или с молитвенником в храме: в эти грязные бесовские времена человеку большого ума не с кем было переговорить, кроме книг и Бога. Понимал Грандони и Альдобрандо Даноли, рвущегося в уединение монастыря. Не понимал лишь себя. Воспитанный воином, он грезил о давно миновавших временах войн за Гроб Господень, но что толку мечтать о несбыточном? Однако сильная натура диктовала не затворнические, а деятельные пути. Но где они? Вокруг сновала и суетилась только мелкая нечисть, серая бесовщина, распространяя вокруг миазмы разложения, зловоние плесени да мокрой псины.

Герцог любил Песте, и дружба Франческо Марии давно озолотила Грандони, по смерти брата унаследовавшего к тому же семейное состояние. Он имел больше, чем мог потратить за жизнь, даже если был бы мотом. Но мотом Чума не был. Он полагал, что после смерти герцога покинет замок и в уединении проведёт отпущенные ему Богом дни. Но вот внезапно всё изменилось, причём больше всего Чуму бесило то, что он не мог понять причин этих ненужных и нежеланных перемен. Ему казалось, он ничем не заслужил недуг, держал дух в чистоте и тело в целомудрии. И вот — болезнь… Он согрешил? Прогневил Господа?

Domine, ne in furore tuo arguas me, neque in ira tua corripias me! Miserere mei, Domine, quoniam in firmus sum…. Господи! Не в ярости Твоей обличай меня и не во гневе Твоём наказывай меня! Помилуй меня, Господи, ибо я немощен…

Грациано помнил жестокие слова Портофино, сказанные когда-то, что каждый хворает по своим грехам. Песте исповедовался Аурелиано ежемесячно, и сейчас начал лихорадочно перебирать свои прегрешения, но причин болезни не постигал. Не был ли горделив? Не отчаивался ли? Не почитал ли лицемерно Господа, без любви и страха Божьего? Сомневался ли в истинах веры? Соблюдал ли дни постные? Не увлекался ли умствованиями еретическими? Не имел ли греховного умысла о самоубийстве? Не воздавал ли злом за зло? Не покушался ли на чужую жизнь? Не был ли сребролюбив? Не лжесвидетельствовал ли? Не завидовал ли? Поддавался ли унынию? Не гневался ли напрасно? Клеветал ли? Лгал ли? Осуждал? Злословил? Принимал ли помыслы блудные, медлил ли в них? Осквернял ли себя блудными прикосновениями?

В итоге Чума признал за собой грех праздного злословия, грех осуждения ближнего и гордыни, и грех томления плоти, извечных блудных помышлений, кои он, сколько хватало сил, давил в себе, но освободиться от которых совсем никогда не мог. Что же, на Геенну хватит, не то что на немощь.

Ладзаро Альмереджи говорил ему, что похоть неодолима, и он не в силах ей противостоять. Чума морщился. Чушь. Когда внутренняя порча разврата грязнит мысли, блудная склонность взвинчивается до непомерной степени. Но богобоязненный никогда не допустит того, чтобы дурные помыслы овладели сердцем. Призвав Имя Божие, Чума усилием воли переводил мысль или к молитве, или к помыслу не оскверняющему. Распаляться нечистым воображением — губить себя.

Грациано снова перебрал свои грехи. Господи, прости мне все прегрешения мои вольные и невольные. Сейчас, когда Грациано, ненавидя себя, всё же смог всё рассказать Бертацци, стало чуть легче. Однако он солгал Бениамино. Солгал от мучительного стыда и отвращения к самому себе. Ему и в самом деле снились кошмары, но совершенно особого свойства. В снах Грациано видел подобие Дантова ада — на пустом погосте он был окружён мертвецами, они, разряженные как придворные шлюхи, улыбались ему жуткими черепными оскалами. Потом сон менялся, он хоронил брата, и ненавистная грёза, воскрешая былой кошмар, была хуже ножевого пореза. Смердело разложившееся заживо тело, на атласной коже возникали гирлянды смертельного недуга. В новом сне обнажённые женщины, возбуждая и ужасая, подбирались к нему, превращались в омерзительных змей, похожих на земляных червей, и впивались в его плоть, сразу начинавшую разлагаться. В полусне мутной истомы Грациано чувствовал смрадный запах гнили. Но хуже всего было то, что он узнавал этих женщин. Чума просыпался с криком, очнувшись, снова дрожал в нервном трепете. Ни одна женщина никогда не прикасалась к его телу. И никогда не прикоснётся!

…В дверь кто-то стукнул — тихо и робко. Потом раздался ещё один удар — чем-то железным, вроде кольца. Это был не Бениамино, тот стучал отрывисто и резко. Но кого ещё принесло за час до полуночи? Чума резко поднялся и, забыв про хворь, схватил кинжал. В замке было немало людей, вроде Дальбено или Белончини, имевших на него зуб, однако едва ли кто-то мог осмелиться… Однако осторожность никогда не мешала. Грациано резко распахнул дверь и отскочил, но тут же подался вперёд: лишившись опоры, на порог упала Камилла Монтеорфано.

Губы фрейлины снова были белыми.

Песте зло сплюнул, вставил рондел в ножны, словно куклу, поднял девицу и оттащил на постель. Влезь ему в спальню любая из фрейлин — Чума не стал бы церемониться, но красотка была родней дружка Портофино, к тому же назвала его «бессердечным». Чума, улыбаясь, вместо того, чтобы снова залепить ей оплеуху и привести в чувство, сделал невероятное: вынул подарок герцога, драгоценный бальзам, и, посмеиваясь, влил несколько капель в полуоткрытый рот обморочной девицы.

Портофино оказался прав: бальзамико действовал безотказно. Синьорина пришла в себя, порозовела и пошевелилась. Шут, продолжая глумиться, любезно и заботливо, тоном отеческим и сердечным поинтересовался, что произошло? Неужто она в третий раз стала жертвой насильника? Или случилось что-то ещё худшее? Не забралась ли к ней в спальню, упаси Боже, мышь? Или это, что ещё ужаснее, была крыса? Сам он наделён душой мягкой и сердобольной, сострадательным и нежным сердцем и пылкой любовью к женщинам, и ему просто невыносимо видеть её страдания! «Где эта крыса? — ласково промурлыкал он, — я прогоню её…» Синьорина ещё несколько секунд смотрела на него пустыми глазами, потом прижала пальцы к вискам. Теперь взгляд её совсем прояснился и, увидев его, она прошептала: «Там донна Верджилези…»

— Я знаю эту особу, — любезно заметил Чума, — так это на неё напала крыса?

Синьорина снова поглядела на Грациано, но не рассердилась на его издёвку. Она, словно ребёнок, подняла вдруг бледные руки и вцепилась слабеющей рукой в ворот рубашки шута, и Чума вздрогнул: её пальцы коснулись его груди и заледенили его. Другой рукой она потрясла перед глазами Грандони, хриплым и срывающимся голосом втолковывая ему то, что ей самой казалось ясным, но во что она просто не верила.

— Она… м-м-мертва… Её отра… отра… — она вдохнула воздух открытым ртом. — Её отравили.

Глава 11

В которой мессир ди Грандони убеждается в правоте Камиллы Монтеорфано, а на него самого обрушивается обвинение в убийстве.

Песте несколько секунд молча смотрел в бирюзовые глаза девицы. Улыбка сползла с его лица. Он поверил. Таким не шутят да и синьорина не из выдумщиц. А это означало, что Камилла Монтеорфано, войдя в покои донны Черубины Верджилези, увидела её там мёртвой. Чуме стало подлинно жаль девчонку: всего за три последние недели бедняжка дважды подверглась нападению насильника, от него в овине оплеуху схлопотала, хоть едва ли об этом помнит, так ещё и труп нашла. Не позавидуешь, тем более, что крепостью духа малютка не отличалась.

Но как лучше поступить? Запереть её здесь, а самому найти д'Альвеллу и Портофино? Но тут, на его счастье, в открытом дверном проёме появился ди Бертацци с бутылью какой-то микстуры. Он удивлённо окинул взглядом комнату, Песте и Камиллу, но приятель не дал ему времени на предположения.

— Ты кстати. Иди сюда быстрее. Займись синьориной. Ей дурно. Она говорит, что только что видела донну Верджилези и утверждает, что та мертва.

— Что? Мертва? — тон, каким Бертацци повторил за Грациано последнее слово был непередаваем. В нём не столько проступило недоверие, сколько промелькнуло нечто, сродни отвращению. Но эта обозначившаяся гадливость касалась, как понял Песте, совсем не того, что кто-то убил синьору. Бениамино задумчиво почесал макушку. — А ей не показалось? — он с недоверием окинул взглядом бледную девицу.