Без семи праведников...

Портофино насторожился и осторожно поинтересовался.

— А разве ночью она ничего не слышала? Мессир Сантуччи говорил, что вопли и крики не дали ему заснуть, а апартаменты Донато в другом крыле замка, куда дальше, чем покои донны…

Джованна Монтальдо подняла на него ясные глаза. Было очевидно, что она прекрасно поняла намек инквизитора на то, что убитая, по всей вероятности, ночевала не одна и потому не могла покинуть спальню в момент всеобщего переполоха, но предпочла держаться фактов.

— Донна Верджилези утром сказала, что очень крепко спала. Она не обвиняла мессира ди Грандони в его шалости, потому что утром ещё никто не знал, что это его рук дело, но спросила меня, что могло произойти?

— А вы сами слышали ночной шум, синьора? Он разбудил вас?

— Да. Мой муж даже выходил в коридор, но быстро поняв, что и с кем случилось, поспешил запереться изнутри и окно открыл. Мой супруг ещё ночью предположил, что это шутки мессира ди Грандони, сказав: «Никто другой такого бы не придумал…» — донна Джованна очень точно изложила события, и соврала только в той несущественной детали, что шум в коридоре разбудил её. Примирение с мужем привело к тому, что засыпали оба в эту неделю далеко за полночь. Джованна делала все, чтобы снова привести супруга в то состояние мужского бешенства, в коем он произвёл на неё столь неизгладимое впечатление, и ей это удавалось: мессир Ипполито тоже кое-то уразумел и старался не оставлять супруге времени на общение с дьяволом. Но кому это было интересно? Не передала донна Джованна и слова супруга, злорадные и мстительные, сказанные по поводу дерьмового афронта прорицателя: «Я слышал, что путь к звёздам лежит через тернии, но не знал, что в число терний входят и нужники…»

Мессир д'Альвелла обратился к статс-дамам и фрейлинам.

— А кто ещё видел синьору Черубину утром?

Лавиния делла Ровере кивнула маленькой головой на длинной шее.

— Она была на утреннем туалете герцогини вместе с Дианорой, Джованной, Бьянкой, Гаэтаной и Глорией.

— Их быстро отпустили?

— Да, донна Элеонора отпустила нас всех. — Было заметно, что это жестокое убийство не произвело на хранительницу гардероба и драгоценностей герцогини большого впечатления, но все знали, что донна Лавиния вообще не имеет нервов. Другая особа на её должности просто не удержалась бы.

Мессир Тристано продолжал любопытствовать.

— Но кто видел её после, днём?

— Мне кажется, она была после десяти на внутреннем дворе около колодца, — задумчиво проронила Дианора ди Бертацци. — Я сидела на террасе и, по-моему, именно её симара мелькала внизу. Впрочем, я не уверена…

— Кто ещё видел её и где?

— Утром после туалета у герцогини она около полудня беседовала с мессиром Ладзаро Альмереджи в Восточной галерее, — наябедничала Иоланда Тассони. Девица ничуть не казалась расстроенной смертью статс-дамы.

— Не мелькала ли она ещё где?

Песте заметил, что лицо Гаэтаны ди Фаттинанти сияет, но стоило ей заметить в углу бледную Камиллу — она нахмурилась. Однако, снова взглянув на тело Черубины, девица расправила соболиные брови и кончики её алых свежих губ загнулись кверху. Тем временем лицо Альдобрандо приобрело обычный цвет, а д'Альвелла оглядел молчавших статс-дам и фрейлин и обратился к донне Бартолини.

— Но как могло получиться, донна, что вы сами за целый день не увидели подругу и не озаботились этим?

На самом деле ничего удивительного в этом не было. Ожидая до полуночи любовника, донна Франческа, выскочив в коридор на шум, вызванный падением синьора Дальбено, поскользнулась на полу и упала, повредив щиколотку и основательно перемазавшись. Но баня была закрыта, синьор Пальтрони отсутствовал, раздобыть воду удалось только в колодце на внутреннем дворе, одновременно пришлось отбиваться от наглых издевательств и глумлений придворных зубоскалов, служанки наотрез отказывались убирать испражнения, мотивируя это тем, что они не нанимались на столь грязную работу, а между тем вонь становилась нестерпимой и привлекала внимание всё новых насмешников…

Вымотанная и обессиленная, донна Бартолини вынуждена была сама убрать всё дерьмо в коридоре и на лестнице, потом, когда все фрейлины были на утреннем туалете герцогини, она купалась, затем вернулась к себе, заперлась и, совершенно изнурённая и умаявшаяся, уснула около десяти утра. Проснулась же только в четвёртом часу пополудни. Может, Черубина и стучалась к ней — она не слышала. По пробуждении же, услышав от служанок о циркулирующих по замку слухах, пришла в ужас и до последнего часа не могла даже нос высунуть из комнаты. Где уж тут думать о подруге? Но объяснить всё это донна, понятное дело, не могла, и потому просто обожгла начальника тайной службы яростным взглядом и прошипела, что была занята.

Однако вопрос самого д'Альвеллы был сугубо формальным: он не хуже донны Франчески понимал, что после возни с ночными горшками ей было не до приятельских бесед с подружкой. Но сути это не меняло. Дурёху кто-то отравил, и теперь надлежало узнать — кому она мешала? Было очевидно, что Черубина с кем-то провела ночь, но едва ли её убил любовник — ведь статс-даму видели утром.

Д'Альвелла отметил, что для убийства был выбран идеальный момент всеобщей суеты, вызванной приездом герцога Гонзага, и всеобщей потехи, инспирированной шутом Песте. Случайно ли это? Второе — да, ибо о шалости Чумы никому заранее известно не было. Но об ожидаемом приезде гостей знали все.

Говоря откровенно, смерть статс-дамы волновала начальника тайной службы лишь в той мере, в какой она могла быть связана с неудавшимся покушением на герцога. Последнее взбесило д'Альвеллу. Как могло случиться, что нашпиговав двор своими людьми, он просмотрел мерзавца-предателя, чужого наймита? Это был вызов и оскорбление его достоинства.

После гибели собаки на ночном совете наедине с герцогом они обсудили возможные причины покушения, пытаясь по причине обозначить и виновника. Отношения с папской курией при Фарнезе были напряжёнными, но не настолько, чтобы напрямую угрожать Франческо Марии или желать его смерти. Перехваченное письмо вызвало у герцога скорее недоумение, чем злость. Он не понимал, кого мог задеть столь сильно, чтобы это могло быть основанием для смертельной вражды, однако д'Альвелла знал, что герцог не отличался деликатностью и мог походя оскорбить любого необдуманным и резким словом. В этом не было нарочитого желания унизить: герцог не был жесток, но чувствительность и гордость других были для него несущественны и, общаясь с Доном Франческо Марией, нельзя было быть излишне ранимым.

Они с герцогом обсуждали произошедшее полночи, но ни к чему не пришли. Следующими ночами Тристано д'Альвелла методично перебирал лица, имена, сопоставлял и обдумывал. Это его человек? Некто, кого он принял за своего? Этого он боялся больше всего. Или один из тех, кому традиции или высота рождения давали право вращаться при дворе? Порой у него мелькали смутные мысли, которые он едва осознавал, они становились всё отчётливее, но не проступали до конца. И вот — перед ним был труп той особы, кою сам д'Альвелла, подобно Песте, никогда не принимал всерьёз. Её отравили. Герцог сказал, что это простая уголовщина, но д'Альвелла понимал, что Дон Франческо Мария обеспокоен. Сам Тристано решил не делать пока выводов: две попытки убийства всего за две недели заставляли не торопиться с суждениями. При этом мысль, что некто в замке имеет в своём распоряжении яды, коими пользуется по своему усмотрению, приводила д'Альвеллу в бешенство. Попытка отравить герцога сорвалась благодаря не его расторопности, а случайности, убийство же Черубины Верджилези порождало новые пугающие мысли.

Д'Альвелла отпустил статс-дам и фрейлин, решив, что поразмыслить о преступлении он может и не на глазах у всех. Он кивнул Аурелиано Портофино, чей опыт следователя ценил, приглашая пройти к нему, велел ди Бертацци внимательно осмотреть труп, но, когда они с инквизитором пришли к д'Альвелле, а сам Тристано опустился в кресло, он обнаружил, что компанию ему составляет не только мессир Портофино, но и нахал Песте. Это не смутило начальника тайной службы: он считал Чуму своим человеком.

— Ничего не скажешь, кстати… — Тристано д'Альвелла скривил губы, с омерзением вспоминая труп.