Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

— О Господи! — простонал я, засунув челюсть на место.

Никогда не забуду этого его электрического вздрога:

— Вы это как — всерьез или к слову?.. Ну про Бога, про Господа? Вы что — верующий?

И уж совсем было открыл я рот, чтобы сказать всю правду, как на духу, но опять, опять, елки зеленые, тот самый, сидящий во мне на стреме, что было сил скомандовал моим же идиотским голосом: «Молча-ать! Та-ти-ти-та!..». И я сам же себе, не раскрывая рта, ответил: «Да молчу, молчу, елки зеленые!..».

Дунул ветер. От церкви пахнуло афедроновским формалинчиком. Невидимый звонарь на колокольне начал неумело вызванивать полузабытую мелодию партийного гимна. И чтобы молчание мое не выглядело совсем уж подозрительно, я сказал, лишь бы что-то сказать:

— Выходит, — сказал я, — выходит, все повторяется, Ричард Иванович? И вожди, и постановления?.. Так это что же, выходит, и… и Отечественная война?.. И Финская?..

— Да вы что, не материалист, что ли? — удивился он.

— И… и… и тридцать седьмой год?! — последнее слово я выкрикнул так громко, что у меня даже голос подвихнулся.

Колокольный перезвон смолк на полузвуке. Шарахнув дверью, на крылечко собора выбежали товарищи в габардиновых плащах.

— Рича… — начал было я, но имя нового друга и наставника так и застряло у меня во рту. Ричарда Ивановича рядом уже не было. Он словно бы улетучился, этот странный Ричард Иванович. Только ирреально-розовая пыль вилась над вечерним асфальтом.

— Ну, это уже булгаковщина какая-то, — прошептал я.

Глава седьмая. Грабеж среди белой ночи

Невеселая мыслишка посетила меня той ночью на Саперном. «Травиться и стреляться уже бессмысленно, — подумал я. — Жить против хода дальше еще глупее, ибо лично мне, Тюхину, эта самая обратная перспектива не сулила ничего утешительного. Ну, в лучшем случае, Колыму. Что делать? подумал я, стоя по иронии судьбы под мемориальной доской Мамина-Сибиряка, автора так и не прочитанного мной романа „Золото“.»

«Что делать, Эмский, неконвертируемый ты мой?» — безрадостно вопрошал я себя, и ответа на этот извечный русский вопрос у меня, Финкельштейна, не было.

И тут смятенная тюхинская душа моя заговорила на разные голоса, как это уже случилось однажды — в больнице Скворцова-Степанова.

— Может напиться, мужики, а? — неуверенно спросил трезвенник Эмский.

— Где, на какие шиши?! — тоскуя, вздохнул этот вечно во всем сомневающийся алкаш Тюхин.

— Свинья грязи найдет, — сказал афористический Финкельштейн. И как всегда оказался, подлюка, ближе всех к истине.

Фантастическое, уму непостижимое видение предстало взору моему, когда я подошел к улице Восстания. Я даже — на всякий пожарный — глянул поверх очков (а ну, как мерещится?), но нет — это был не обман зрения, а самый что ни на есть настоящий пивной ларек! — один из двух знаменитых, стоявших здесь некогда спина к спине «сиамских близнецов» — и он, несмотря на самое невозможное время — было уже заполночь — фунциклировал!..

И уж что совершенно доканало всех троих — даже очереди не было…

«Не может быть!» — не поверил прибавивший ходу Тюхин. Он рысцой перебежал пустынную улицу, и, сунув голову в амбразурку, хрипло осведомился:

— Пиво есть?

Занавесочка дернулась, возникла фанерная табличка. «Онли хард карренси» — прочитал по-английски Тюхин. Эмский вытаращился и глуповато, как все поэты, вопросил: — Это как это?..

— А так, бля! — скрежетнул вставной челостью побледневший Тюхин. Они, пидоры, по ночам что хотят, то и делают! — и чуть не зажмурился от бессильной злобы и простонал, как бывало в камере, — У-у, суки позорные!..

Финкельштейн промолчал. Он наморщил свой не шибко большой, но довольно-таки смекалистый лоб и вдруг сунул обе руки в карманы пальто. Того самого, пропади оно пропадом, однобортного…

— Что, паспорт?! — испугался Эмский.

Финкельштейн, все так же молча, вывернул подкладку и — вы знаете оказался-таки опять абсолютно прав, ибо в левом кармане она и обнаружилась — искомая прореха…

— Что и требовалось доказать! — снисходительно заключил этот, извините за юмор, Витохес-Герцл.

Остальное было делом техники. Трясущимися пальцами Тюхин прощупал полу и… замер.

— Ну… что? — задохнувшись, спросил Эмский.

— А то! — подмигнул ему Финкельштейн и, деловито сопя, выудил на свет Божий металлический — с орлом — доллар.

— Кружку! — хлопнул монетой о прилавок поездивший по заграницам Эмский.

— Таки — две! — поправил его Финкельштейн.

— Это самое… Три, бля! — вскричал Тюхин. — Нет — четыре!..

Внутри «сиамского близнеца» захоркал пивной кран. Высунулась огромная, с рыжими, как у Афедронова, волосами на пальцах, рука с кружкой. Родимой такой, стеклянной, наполненной по самую рисочку!

— И шапочка розовой пены была у нее набекрень! — прошептал уже развязавший в уме стихотворец Эмский.

Вобщем, когда я допил восьмую, этот рыжий облом предложил мне расписаться в ведомости. Мол, я — такой-то такой-то, причитающуюся мне сдачу получил полностью. Я пошатнулся и, тупо таращась, пересчитал. Вышло 99.998 рублей 24 копейки. Я заказал еще одну кружку.

Поскольку «сиамские близнецы» располагались под самой стеной районного вендиспансера, я, по заведенному здесь обычаю, терпеливо выждал сорок секунд — ибо столько и выдерживали в нашем питерском климате бледные спирохеты — я отсчитал в обратную сторону от сорока до единицы и выпил эту девятую, последнюю, так же как и все прочие, — залпом, ни разу не переведя дух. Я допил ее — последнюю свою в жизни кружку — и осоловело остолбенел.

Господи, такой гомерической отрыжки у меня никогда не было! В соседнем доме — второй этаж, третье от угла окно — стекло разлетелось вдребезги! Конечно, не исключено, что произошло это в результате попадания шальной пули, но такие совпадения, как вы сами понимаете, малоправдоподобны.

Амбразурка в пивном ларьке захлопнулась. «Ну и хрен с тобой! — кренясь от счастья, которое меня так и распирало, подумал я. — Вот уж теперь-то я точно упьюсь, бля, в усмерть!..»

Без двух рублей сто тысяч лежало в кармане этого моего коротковатого в рукавах пальтуганчика. Итальянского, елки зеленые, с хлястиком, но теперь уже о трех, бля, пуговицах…

Обратной дороги, даже если б я каким-то чудом нашел ту дверь, для меня уже не существовало.

— Ну и хрен с ним! — пошатнувшись, сказал я вслух. И заплакал. А отплакавшись, потащился в гастроном — туда, на Радищева, сразу, елки зеленые, за угол. Вперед — по Саперному. Все быстрее, бля, и быстрее… Последние до ближайшей подворотни метры я уже бежал!..

Силы небесные, какое это все-таки счастье, когда успеваешь в самое последнее мгновение! От мучительного облегчения я пристанывал и покачивался. Я запрокидывал голову, приподнимался на носки, а оно все лилось и лилось…