Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину
Шрифт:
– Товарищи, а хотите, я вам фокус покажу?
Военачальники дружно зааплодировали.
– Дорогие товарищи, - задушевно сказал заметно приободрившийся агент по распространению партийно-правительственных постановлений, - а хотите я сейчас, прямо на ваших глазах съем какой-нибудь совершенно несъедобный предмет?
– Просим, просим!
– зашумели все в зале и я, дубина, в том числе.
– Итак, сейчас на глазах почтенной публики я проглочу... ну что?.. Ну, скажем, - и в этот миг он резко повернулся ко мне, - ну, скажем, паспорт, который мне даст наш дорогой гость, гражданин...
– он выдержал паузу, - гражданин Финкельштейн, он же - Хасбулатов, он же - Тюхин и так далее, и
Воцарилась мертвая тишина. Я медленно встал. Вы сами, должно быть, догадываетесь, как безумно трудно, почти невозможно было мне, Эмскому, сказать что-нибудь мало-мальски связное по этому печальному поводу. И все же я сказал.
– Ксива моя была в клифте, - честно, как бывало в камере, сказал я. Клифт взяли на гоп-стоп два штопорилы с волынами. Гадом буду!..
Зал одобрительно зашумел. Идея Марксэновна Шизая, наставница моя, даже глазами заморгала, до того ей понравился мой предельно искренний, полный внутреннего достоинства ответ. Померанец поморщился.
– Ах, вот оно что!
– сказал он.
– Тут товарищ Тюхин забивает нам баки про то, как его, зубра, казачнули две сявки с дурами.
– Он подмигнул в зал.
– Ну, что ж, допустим... Но если у товарища Финкельштейна нет паспорта, пусть уважаемый товарищ Хасбулатов предъявит нам с вами какой-нибудь другой документ, ну, скажем... ну, скажем, партийный билет члена КПСС товарища Тюхина!
О, это был поистине сокрушительный, почти афедроновской силы удар ниже пояса! "Вот он и настал, Виктор Григорьевич, - горестно подумал я, вот он и пришел - час расплаты за все содеянное!.." Вот так подумал я про себя, а вслух с трудом выговорил почти непроизносимое:
– Партийного билета у меня тоже нет. Я сдал его в партбю... в партбюро...
– Так-так!
– подбодрил торжествующий мерзавец.
– Говорите, мы, затаив дыхание, слушаем вас!..
– Я сдал его в свое партбюро, вместе с заявлением, - пропадая, прошептал я, - вместе с заявлением о выходе из нашей родной Коммунистической партии...
Стало слышно, как где-то далеко-далеко, должно быть, в Левашово, сухо пощелкивают одиночные.
На Идею Марксэновну было больно смотреть. Казалось, еще немного и она не выдержит, заплачет! И все же моя бескомпромиссная подруга нашла в себе силы и мужество.
– Этого не может быть, - сухо сказала она.
– Тюхин, скажите товарищу лектору, что все услышанное нами - неправда!
– Да правда, правда, - небрежно махнул рукой Померанец, норовя соскочить со сцены.
Идея Марксэновна Шизая небрежностей не прощала никому!
– Одну минуточку!
– осадила прыткого Померанца моя хорошая.
– А где же фокус, который вы пообещали товарищам сержантам и старшинам?..
– И вольнонаемным!
– гаркнула пердунья Даздраперма П.
– Да бросьте вы, девоньки, какие там еще фокусы, - отмахнулся обнаглевший Померанец.
– Главное, что у него, у врага, фокус, как говорится, не удалси!..
И он, провокатор, спрыгнув со сцены, юркнул бы в народные массы, как Ричард Иванович, бесследно бы растворился, и даже лагерной пыли нерозовой не осталось бы после него, но тут Идея Макрсэновна нахмурила свой правильный лобик, две упрямых вертикальных складочки нарушили его девственную чистоту.
– А ну стой, гад, стрелять буду, - расстегивая допотопную деревянную кобуру, спокойно сказала она. И Померанец дрогнул.
– Товарищи сержанты и старшины!
– вскричал он, суетливо вынимая глаза из глазниц и рассовывая их по карманам.
– Товарищи вольнонаемные! Съесть-то я что-нибудь, может быть, и съел бы, и даже, признаться, с удовольствием, только ведь сами видите - есть нечего!..
– Ну почему же нечего, - не повышая голоса, сказала моя хорошая.
–
И когда этот, неизвестно как проникший во все мои секреты гад, не только не подчинился, но изо всех сил стиснув зубы, еще и ладошкой прикрылся в довершение, Идея Марксэновна Шизая, дочь таинственного Свидетеля и Очевидца, проявила себя во всем своем убийственном великолепии.
– Не хочешь - заставим, - сказала она, как любил говаривать наш батарейный старшина Сундуков, сказала и, щелкнув антикварным курочком, торжественно провозгласила: - Великому нашему Илье Владимировичу Левину, теоретику и практику всепобеждающего Военного Гуманизма - ура, товарищи!
И оно грянуло под величественными сводами Дома Сержантов и Старшин наше родное солдатское "ур-ра!".
Самозабвенно кричал я. Издавала громкие звуки бесстыжая Даздраперма. Широко раззявив поганый рот, голосил очередной мой недоброжелатель - негодяй в штатском Померанец.
Энтузиазм был таким всеобщим и полным, что на звук выстрела, собственно говоря, никто и не среагировал. Я лично сообразил, что произошло лишь после того, как моя ненаглядная зачем-то дунула в ствол своей устрашающей "пушки" из Артиллерийского музея...
Или я, инвалид по голове, что-то путаю? И не любовь моя - Шизая, а дура Даздраперма шмальнула навскидку из американской реактивной базуки, а потом дунула в трубу, пародируя архангела Гавриила?..
И вечно вот так - замрешь вдруг на самом разбеге, влепившись лбом в незримую, не рассекреченную еще проявителем стену. И только звон на весь мир, да волосенки дыбом от несущегося навстречу и мимо паровоза жизни!..
Так кто же все-таки выстрелил? И какой все же год - 48-й или 47-й стоял на дворе? Да и было ли все это, елки зеленые, или так - примерещилось с чеченского порошочка?.. Ну и самое, пожалуй, для меня принципиальное, как сказал бы Кондратий Комиссаров, - стержневое: прикурила тогда, после ламбады от моего пылающего лба Даздраперма или как раз наоборот - в сердцах погасила об него свой слюнявый окурочек?..
– Что, съел?!
– злорадно вскричала Даздраперма.
– Что съел?.. Что, что он съел?
– взволновался я.
А Померанец между тем уже вился волчком на сцене, элегантно выбрасывая правую ногу во время каждого пируэта. Ну, ей-богу, совсем, как М. Барышников, с которым лично мне, Тюхину, выпало счастье познакомиться не где-нибудь, а на одном таком тоже совершенно инфернальном мероприятии, то есть - на съезде Ленинского комсомола, кажется, на XVII-м. И уж если совсем начистоту - мы там тоже кричали "ура", и насколько мне помнится с утра до вечера. Впрочем, Мишель, по-моему, только рот для виду раскрывал, диссидент этакий!.. И ведь что характерно - у нас даже номера в гостинице были соседние: у него 777-й, а у меня - 13-й... Или я опять что-то путаю?.. Или мы тогда вообще жили в одном двухместном номере, только в разных городах и странах?..
"Значит, все-таки съел!" - подумал я, и пока эта мысль, втемяшившаяся в мою трижды продырявленную Афедроновым голову, томила и тревожила меня, Померанец все выделывал свои фантастические фуэте.
"Эх, сюда бы еще Ляхину в одних чулках!" - совершенно неожиданно вообразил я и, невольно покосившись на соседнюю, прямо скажем, не выдающуюся ни на один миллиметр грудь под скрипучей революционной кожей, вздохнул.
В это мгновение Померанец, долго и мучительно помирая, пал наконец на одно колено. Прижав левую руку к сердцу, а правую простерев вперед, в онемевший от восхищения зал, он вдруг раскрыл на всю варежку свой, как у клоуна, каррикатурно-красный, кровавый такой рот и вдруг запел - да ведь так задушевно, так замечательно, ну точь-в-точь, как мой батарейный старшина товарищ Сундуков: