Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину

И этот хорек, крыса бумажная Кузявкин отрывается от своих говенных протоколов:

– Знаете, подследственный, кому на Руси ни при какой погоде верить не рекомендуется? Вору прощенному, жиду крещенному и алкашу леченному!

Я опускаюсь на табуретку.

Гражданин майор Бесфамильный, мучительно гримасничая, жует. Лицо его то и дело перекашивается, как у Кондрата Всуева, но, увы, не смазывается, не "плывет"!..

За спиною скрипит дверь. В нос шибает формалинчиком.

– А что, я еще и украл что-нибудь?
– севшим от волнения голосом, спрашиваю я.

И вот он наступает наконец, тот невероятный, на веки вечные незабвенный мартовский день!

В памяти запечатлелась каждая деталь, каждое словцо, да что там! каждый жидкий волосочек на руке Кузявкина, державшего наготове пресс-папье.

На календаре - 0. (О, цифра цифр, о буква букв!..)

Закусив язык от усердия, я старательно вывожу: "Вину свою признаю целиком и полностью". И подписываюсь: Финкельштейн.

– Ну вот! Так-то оно лучше, чистосердечнее, - удовлетворенно говорит Кузявкин, промокая.

Да, дорогие мои, это был праздник! Настоящий. Единственный и неповторимый. До скончания дней моих.

На подносе - бутылочка ликера "Амаретто". Пепси. Бокальчики ломоносовского стекла. Четыре. Слышите, - четыре!..

Гражданин начальник в парадном мундире с аксельбантами, при орденах. Он сидит нога-на-ногу, барабаня пальцами по зеленому сукну. Его взволнованный взгляд устремлен куда-то сквозь меня.

Они ждут!..

И вот где-то далеко-далеко, может быть, даже на другом этаже, слышится до боли родное: ку-ку, ку-ку, ку-ку... Тринадцать раз кукует деревянная кукушечка.

Тяжелая, обитая кожей врагов народа дверь, как-то по-особенному пронзительно скрипит. Веет Афедроновым. Я привычно мертвею.

– Ну?
– в голос выдохнули оба моих Порфирия Петровича.

Генерал-адъютант А. Ф. Дронов с телеграфной лентой в руках замер в дверном проеме.

– Ну же, Ахведронов, хавари!
– с внезапно прорезавшимся хохляцким хыканьем вымолвил майор Бесфамильный.

– Есть, товарищ майор! Она! "Молния"!
– с трудом сдерживая дрожь в голосе, прошептал, как правило, непрошибаемый генерал-адъютант. Свер-ши-лось, дорогой вы мой товарищ майор!

Звеня медалями, Бесфамильный так и обрушился на колени.

– Хосподи, неужто дождались?!
– воскликнул он, закатив глаза к потолку. И вдруг перекрестился. По-нашему, по-русски - справа налево, только почему-то левой рукой.
– Слава тебе, Хосподи! Читай, читай, брат Афедронов!

И твердолобый, как сейф, долбоеб, высморкавшись на ковер, зашуршал телеграфной лентой: "СЕГОДНЯ ТРЕТЬЕГО МАРТА ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЕГО ГОДА ПОДАЛ ПЕРВЫЕ ПРИЗНАКИ ЖИЗНИ ГЕНИЙ ВСЕХ ВРЕМЕН И НАРОДОВ БЕССМЕРТНЫЙ ВОЖДЬ И УЧИТЕЛЬ ВСЕГО ПРОГРЕССИВНОГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА ТОВАРИЩ..."

Все встали.

Долго, целую вечность, мы, все четверо, стояли по стойке смирно, не шевелясь, не смаргивая скупых мужских слез.

И вот наш начальник поднял рюмку.

– Товарищи, друзья, коллеги!
– сказал он, да так проникновенно, что меня пошатнуло.
– Соратники по борьбе, - сказал он, глядя мне прямо в глаза поверх черных своих очков.
– Так давайте же чокнемся, товарищи! Давайте же выпьем за него - за нашего дорогого и любимого, за нашего родного (паууза) товарища С. (пауза) Иону... Варфоломеевича!

Идиотское мое, вечное - "Это как это?!" на этот раз вовремя застряло в горле. Я как бы проглотил его - уть! Проглотил и диким внутренним голосом сам себе скомандовал: "Молча-ать!.. Молчать, кому говорят!..".

И хлопнул рюмочку коньяка с императорскими вензелями на этикетке. И по какому-то необъяснимому наитию вдруг прошептал:

– Ура, товарищи!

Громовое троекратное "ура" было мне ответом.

Мы еще раз выпили.

– Послушайте, Кузявкин, - показывая вилкой на портрет, весело спросил товарищ майор, - а кто это у нас под стеклом - такой бледный, нездоровый такой на вид, одутловатый?

"И с глазами, как у покойника", - добавил я про себя.

– А это, товарищ майор, не очень наш дорогой и не шибко любимый Георгий свет-Максимилианович, - в тон вопрошавшему сыронизировал с первой же встречи не понравившийся мне Кузявкин.
– Он тут в нашем микроклимате прямо-таки распух весь...

– Ай-ай-ай!.. Пора, пора ему, болезному на заслуженный отдых, туда на юг, к морю, к белому санаторию на горе!
– И товарищ майор полез за шкаф и достал другой портрет.

Я глянул на него и вот уж на этот раз никак не смог удержаться.

– Это как это?!
– изумленно воскликнул я.

Да и как было не ахнуть, не вытаращиться? Личность, запечатленная на государственном портрете до неправдоподобия походила на бывшего моего соседа, того самого Левина из 118-й, который еще весной 92-го свалил, падла, в свой Израиль, после чего в его квартиру и въехал, должно быть, мой роковой чеченец.

Этот, потусторонний Илья Вольдемарович был уже в годах, в камилавке и в пейсах. Каким-то особо неотступным, отеческим взором он смотрел мне прямо в глаза, как бы спрашивая с мягким еврейским укором: "Ну, а вы, дорогой товарищ таки-Тюхин, верной ли вы дорогой идете в наше светлое будущее?". И пока что нечего мне было ответить ему, не менее дорогому товарищу Левину, увезшему свою любимую беременную кошку в ящике из-под макарон.

Как вы сами понимаете, моя реакция не могла остаться незамеченной. Наступив мне на ногу, товарищ майор дружески поинтересовался, где и при каких обстоятельствах я, Финкельштейн, впервые встретил изображенного на портрете человека, на что я, Тюхин -Эмский -Хасбулатов, совершенно добровольно и чистосердечно поведал товарищу майору о всех обстоятельствах моих сношений с вышеупомянутым Левиным Ильей Вольдемаровичем на почве преферанса.

– Владимировичем, Тюхин, Вла-ди-ми-ровичем!
– мягко поправил меня товарищ майор и вдруг взявшись за сердце, попросил у Кузявкина валидол.

Я помог ему сесть на табуретку, после чего товарищ Бесфамильный сказал, снимая черные свои очки дрожащей рукой:

– Что ж вы, Виктор Григорьевич, раньше-то?.. А-а?!

И он вдруг всхлипнул и мелко, как моя прабабушка-цыганка затряс вдруг плечами, а я, пользуясь случаем, опрокинул в рот услужливо налитую мне Афедроновым рюмку, а потом еще три, потому что глаз, как таковых, у товарища майора под очками не оказалось. Вместо них я увидел две, нарисованные фламастером, буквы О или, если хотите, - два нуля, что, как вы сами понимаете, не могло не взволновать меня до глубины души.