Без вести пропавший

— У нас все большевики: партийные и непартийные.

— Не пойму, — честно сознался Вэдж. — Уж будто все люди думают одинаково… Ну ладно, пусть так. По-моему, русские — славные парни и здорово отдули фашистов. Но и мы воевали неплохо. Цель была одна. Все мы, средние американцы, считали, что нужно уничтожить Гитлера и фашизм. Мы его уничтожили. Потом мы победили японцев. Казалось бы, наступит прочный мир. Но тут что-то изменилось. Резко изменилось, после смерти старика Рузвельта — мир его праху! Я плохо разбираюсь в политике, на что мне она! Спорт и девушки — куда интересней! Но этот выскочка Трумэн, эти разговоры о новой войне! Что за бред? Нам стали говорить почти открыто, что коммунизм страшнее фашизма. Что наши бывшие союзники русские — потенциальные враги. Как это понять? Где правда?

«Запутался парень, — подумал Афанасьев. — Совсем его сбили с толку… Придется заняться начальной политграмотой».

Остаток ночи заключенные провели без сна. Их разговор прерывался только шагами часового, подходившего к двери. Тогда оба поворачивались к стене и делали вид, что уснули.

Впервые Афанасьеву приходилось доказывать то, что самому ему казалось простым и понятным.

* * *

Дни заметно удлинялись. Солнце появлялось чаще, дольше освещало выцветшую стену с зеленоватыми пятнами плесени в углах. В крошечную форточку вливался теплый повлажневший воздух, пахнувший пробуждающейся землей. Весна чувствовалась даже в этом каменном мешке.

Сидя на корточках, Афанасьев отметил на стене очередную дату.

— Десятое апреля. Пять месяцев, как взаперти… Почти два года в лагере. Для всех я умер, да, для всех… А я живой. Живой и хочу жить!

Вэдж, кормивший крошками голубя, оторвался от форточки.

— И я больше года… Живой, ха! Неужели ты еще надеешься. А мне кажется, что о нас забыли и нам здесь век вековать.

Афанасьев помедлил с ответом. Он не знал, что сказать.

— Без надежды нельзя жить… И забыть нас не забыли — вот увидишь! Этот лагерь не вечен. Будет мир с Германией и тогда…

— Мир! — перебил Вэдж. — Я тебе говорил, что мир невыгоден Западу. Насколько я в этом смыслю, не к миру готовятся, а к войне. Я много передумал, многое переворошил в памяти. И думается мне: не будет никакого мира и нам здесь гроб!

Афанасьев встал и заходил по камере. Не раз они говорили об этом, но впервые Вэдж высказался так убежденно. Черт подери, неужели он прав! Он дольше пробыл «на воле», но он видел жизнь только с «той» стороны. Нет, быть не может, он ошибается.

— Чепуха! — Афанасьев даже ногой топнул для большей убедительности. — Ты просто мрачно настроен сегодня. Какая война! Народы мира ее не допустят. А Советский Союз — и подавно. И мы выберемся отсюда, как пить дать!

Вэдж с сердцем захлопнул форточку. Звякнуло стекло, посыпалась пыль. Испуганный голубь стремительно взмыл кверху, сверкнув на солнце нарядным оперением.

— Народы! Будто в Штатах считаются с народом! Прежде и я, дурак, верил. Народ… демократия… свобода. Видно все это вздор. Вспомни мою историю!

— Твоя история — частный случай.

— Пусть частный. Однако что-то неладно у нас за последнее время. Мне больно порочить Америку, я люблю ее. Но от фактов не скроешься, ты сам говорил. Пока был жив Рузвельт — все было иначе. Но старик умер, так не вовремя. А на его место сел этот Гарри Трумэн… У нас никто не хочет войны, никто! А между тем… Бог ты мой, ведь у этих людей атомная бомба!

Атомная бомба! Афанасьев слышал о ней только от Вэджа, но и этого было достаточно. Страшная штука, если судить по Хиросиме. Но они не решатся ее применить (кто они — Афанасьев толком не знал). Нет, не посмеют! Слишком напуганы успехами Советского Союза в прошлой войне.

Афанасьев ответил уверенно.

— Без людей войны не затеешь. Советский Союз не пуглив… А атомная бомба… Ручаюсь она будет и у нас!

Вэдж поглядел на Афанасьева, помолчал: — «До чего же уверен!» — Качнул головой и сказал, не скрывая сомнения:

— Когда такая бомба будет у вас — бог знает. Но лучше, если ее вовсе не будет… Ты говоришь, что Советский Союз не хочет войны. Ты в это веришь? Ну, положи руку на сердце и скажи — веришь?

— Верю! Как самому себе. Если нас не тронут, мы воевать не станем. Зачем?

— Как зачем? А ваше стремление к мировому господству?

Афанасьев махнул рукой и рассмеялся.

— Ты опять за старое, Майкл! Ей богу хватит! Тысячу раз говорил тебе, что это глупейшая ложь!

— Ложь? Черт его знает где ложь, а где правда. Теперь, пожалуй, поверю. Но я тебе рассказывал, что говорят нам в Штатах. Выходит, все у нас — и книги, и газеты, и радио — все лживо? А мы привыкли верить. Ведь мы, простые люди, плохо разбираемся в политике. — Вэдж невесело усмехнулся. — Я вот разобрался на свою беду. В результате попал сюда. Так-то… Конечно, всех не засадишь в лагеря, но мне от этого не легче!

Он грузно опустился на койку, по-старчески ссутулил спину.

Афанасьев присел рядом.

— Не отчаивайся, Майкл! Мы вырвемся отсюда, ручаюсь тебе! Мы еще сможем бороться.

Вэдж шумно вздохнул. «Утешает. Разве отсюда уйдешь?» — и спросил равнодушно:

— Ты все-таки думаешь бежать? Как?

Это «как» возникло не сегодня. Не впервые спрашивал Вэдж. Да и сам Афанасьев сотни раз задавал себе этот вопрос, но безрезультатно. Задача оставалась нерешенной. Но ведь должен же быть какой-нибудь путь к побегу. Случай… перемена обстановки… мало ли что еще. Нельзя отказываться от мысли вернуть свободу. Отказаться — значит признать свое поражение.

Афанасьев ответил честно:

— Пока не знаю. Непрерывно ломаю голову — и все зря. Будем думать еще, будем ждать… Стоп! Идет наш страж. Давай ругаться.

В коридоре послышались тяжелые шаги. Подкованные солдатские сапоги гремели по камню.

Афанасьев поспешно пересел на свою койку. Звуки замерли, часовой остановился у двери.

— Все американцы скоты! — громко сказал Афанасьев.

Вэдж принял угрожающую позу.

— Поговори! Башку разобью!

Лицо часового прильнуло к решетке окошка.

— Тише, парни! Чего вы не поделили?

Арестанты не ответили. Часовой оглядел камеру, повернулся, медленно побрел прочь…

Дня через три однообразие заключения нарушилось. Утром, сразу после завтрака, за Вэджем пришли солдаты и увели его в контору. В первый раз за пять месяцев Афанасьев остался один.

Время тянулось отвратительно медленно. По солнцу Афанасьев определил, что прошло не менее двух часов.

«Что случилось? Неужели Майкла переведут отсюда?.. Я останусь один. Один!..» — От этой мысли стало страшно.

Он подбежал к двери и прислушался. Из коридора доносились голоса и шум шагов. Люди остановились у двери.

— Здесь! Прошу вас, сэр! — услышал Афанасьев, и узнал голос О’Бриена.

Афанасьев на цыпочках отступил и сел на койку. Дверь растворилась, в комнату вошел Картрайт.

Афанасьев с усилием поборол инстинктивное желание вскочить, броситься к офицеру, схватить его за горло. Не вставая, он повернулся спиной к вошедшему.

— Здравствуйте, лейтенант! — сказал Картрайт по-русски.