Без вести пропавший

Картрайт дулся недолго. В тот же день они ужинали вместе.

— Сегодня я виделся с майором, — сказал Картрайт, со вкусом закуривая сигару и разливая по рюмкам коньяк. — Майор обещал быстро закончить ваше дело. То есть быстро отправить вас в Россию. Сплендид! Не правда ли?

— Этого слова я не знаю.

— Ах, да, верно. Сплендид — это по-русски… замечательно, что ли. — Картрайт поднял рюмку и посмотрел на свет. — Французский. Благородная жидкость. Выпьем! За ваше возвращение! За дружбу русского и американца!

— Выпьем! — согласился Афанасьев.

Они чокнулись и выпили.

— Ну как? Оценили? — спросил Картрайт.

— Что? — не понял Афанасьев.

— Да коньяк же! Высшей марки… нектар. — Картрайт почмокал губами и отставил рюмку. — Эту бутылку и сигару я получил от майора. Тот за сигары и коньяк отца с матерью отдаст. Вообще он чудак: и дома, и на службе. Представьте, что он надумал относительно вас. По-моему, глупость, но передать я вам обязан. Только не сердиться, уговор!

— Ладно. Зачем сердиться на чудака?

— Золотые слова! Ваше здоровье!

Сквозь сигарный дым улыбка американца показалась Афанасьеву ехидной. Возможно, померещилось.

— Так вот, — медленно продолжал Картрайт. — Джекобс просил предложить вам… Остаться у нас месяца на два. При штабе в качестве консультанта по русскому оружию. Разумеется, официально, с согласия вашего командования. Так сказать, обмен специалистами. Но мне кажется вы не согласитесь.

— На этот раз угадали, — сухо сказал Афанасьев. — Конечно, нет!

— Чудесно! — Картрайт как будто обрадовался. — Но я должен высказать все. Понимаете — служба… Майор предлагает следующие условия: тысяча долларов в месяц, прекрасный особняк, автомобиль, полная свобода. И очень мало работы. Выигрышные условия, не так ли? Все равно нет? Или подумаете?

— Нет! — твердо сказал Афанасьев. — Вы сами назвали это глупостью. А майору я удивляюсь. Независимо от моей воли командование меня не отпустит. Я фронтовик, а не штабной.

— Это мы бы уладили! — быстро возразил Картрайт. — Важно ваше согласие.

Афанасьев покачал головой, поправил сползшую на лоб прядь.

— Не будем повторяться! Лучше скажите: когда я вернусь в свою часть?

— Когда? Гм… гм… Думаю через неделю.

— Слишком долго! Война поди кончится.

Картрайт стукнул по столу костяшками пальцев и потянулся к бутылке с темно-золотистым напитком.

— И слава богу! Живы останетесь, а я не потеряю друга… Но довольно о делах. Вот чудесное лекарство от всех невзгод. Приложимся к нему и пофилософствуем. Скажите… В чем, по вашему, заключается смысл жизни?

«Эк куда метнул, — встревожился Афанасьев. — С чего бы это. Ладно! Ты у меня сейчас выскажешься, а я на ус намотаю».

— Не знаю. Вопрос сложный.

— Ага, не знаете! Тем лучше… Послушайте меня… — Картрайт пыхнул сигарой и разогнал душистый дым. — Смысл жизни? Да нет никакого смысла, если угодно. Есть самая жизнь, единожды нам данная. И эту драгоценную жизнь надо прожить со смыслом. А смысл в том, чтобы удовлетворять свои желания и прихоти. В том, чтобы наслаждаться. Но для этого необходимы деньги! Вот и вся философия — философия богатства. Нужны деньги, понимаете? Имея доллары вы получите в жизни все: почет, славу, любовь и дружбу, роскошь и красоту! С деньгами вы испытаете все ощущения, вкусите все краски, все запахи, все наслаждения мира! С деньгами ваш путь будет усыпан цветами, без денег жизнь — мрак! В этом единственный смысл жизни! Имея деньги вы сможете играть людьми и жизнью, как мячом. И притом всегда выигрывать! Всегда, понимаете, всегда выигрывать! Даже при проигрыше. Счастье ваше — рискуйте и выигрывайте!

Картрайт вскочил, опрокинув пустую рюмку. Последние слова он выкрикнул с восторгом, как человек, одержимый страстью.

«Он игрок и стяжатель. Вот его истинное лицо, — брезгливо подумал Афанасьев. — А глаза у него, как у влюбленного. Долларопоклонник! Нет подальше от этаких друзей».

— Деньги — ерунда! — холодно сказал Афанасьев. — Важна чистая совесть.

Картрайт поспешно наполнил рюмки. Стекло звякнуло о стекло.

— Совесть? Что такое совесть? Кто придумал это ненужное понятие… Есть ли совесть у летчика, бомбящего мирный город? Но ведь бомбим: и вы, и мы. Или у генерала, убившего тысячи людей? Нет бросьте! Вы как хотите, а я свою ненужную совесть продам за ломаный грош!

— А я нет. В том и разница.

— Хорошо… — американец успокоился, но глаза его оставались шалыми. — Выпьем за совесть! За вашу чванливую совесть, которая мешает жить. И за то, чтобы миновала вас беда! — Картрайт, протянул рюмку, рука его чуть-чуть дрожала.

— Какая беда? Почему беда? — заинтересовался Афанасьев.

— Всякая, — уклончиво ответил Картрайт. — Выпьем! И не будем вспоминать этот смешной разговор.

И действительно, оба сделали вид, что забыли. Но Николай насторожился, и настороженность его росла с каждым днем.

А дни плелись медленно и нудно. Афанасьев все больше и больше тяготился своим непонятным положением: не то гостя, не то пленника.

Людей он почти не видел. Изредка встречался с офицерами в одинаковой, такой же, как у Картрайта, форме. Эти офицеры чем-то отличались от виденных прежде. Они были очень вежливые, очень лощеные, но какие-то скользкие. В их словах чудилась фальшь, в отношении — вежливая неприязнь. День ото дня они казались Афанасьеву все более и более чужими, словно жители иной планеты. «У нас нет ничего общего, ну ничего. Как я не видел этого раньше, — укорял себя Афанасьев. — Мне тяжело с ними и чем дальше, тем тяжелее…»

Неопределенность будущего, странные, теперь участившиеся намеки Картрайта, искусственная изоляция от армейцев-фронтовиков — все это угнетающе действовало на Афанасьева, создавало тревожное настроение. Симпатия к союзникам постепенно гасла.

Шофер Картрайта — добродушный, вечно улыбающийся негр, полюбился Афанасьеву с первого дня. Они здоровались за руку, что сильно смущало Джима, не привыкшего к такому обращению со стороны «белого».

Джим всегда подавал машину точно к назначенному часу. Но однажды, — то было ласковым весенним утром, в моторе что-то испортилось и шофер опоздал на 15 минут. Картрайт, злой и невыспавшийся после попойки, ни о чем не спрашивая, ударил негра по лицу. Джим не оправдывался: его глаза стали грустными, как у тяжело больного.

Афанасьев рванулся вперед. Хотелось схватить тщедушного лейтенанта за шиворот и потрясти до хруста в костях. Но гнев сразу остыл, рука опустилась. «Не имею права, я гость… У них такие нравы, такая дисциплина…»

Вскоре после случая с Джимом Картрайт приехал к обеду с незнакомым капитаном. Американцы много пили и оживленно болтали между собой, по-видимому, что-то обсуждая. Афанасьев догадывался, что речь идет о нем.

После третьего блюда капитан встал, поднял бокал и, глядя в лицо Афанасьеву, напыщенно произнес несколько английских фраз. Картрайт вскочил, с шумом отодвинув стул, угодливо усмехнулся и перевел: