Бездельник

Теперь, к её красноте прибавилась невинно самодовольная ухмылка, словно я подарил ребёнку дорогую игрушку.

– Ну давай, – говорю, – за твою красоту.

Мы чокнулись и выпили содержимое залпом.

– Я в туалет, – корчась, проговорил я.

Выйдя с туалета, я прошёл на кухню и, на своё удивление, вспомнил про толстоплечего Тёму, про которого все забыли, а он тут, сидит за столом, магически водит головой, охраняя полупустые бутылки.

– О! Марк! – заметил меня, улыбающегося, в дверном проёме. – Здорово! Ты давно здесь? Ты немного опоздал. Почти всё выпили. Пфц! Во…немного осталось. – Он разлил спиртное в стопки и указал на стул, стоящий против него.

Я уселся, задрав локоть на подоконник.

– Будешь? – протянул ему сигарету из пачки Вики.

– Не, не – отмахивался он, тяжело качаясь на стуле, – бросил. Понимаешь? Рак…он у всех есть…И у меня тоже он имеется…У тебя тоже, думаю…Он у тебя есть. Здоровье нужно беречь.

– Ага, – понимающе кивнул я головой и прикурил сигарету.

– Выпьем?

– Давай.

Он щедро выдохнул, после, влил целебное снадобье в горло, громко поставил стопку на стол и вытер наружной частью кисти, выступившие на губах слюни.

– Блядь – не в то горло зашло, – проговорил он отрыжкой.

Его толстые плечи осели, шея ушла к животу. Грубые пальцы сложились у затылка. Я соболезновал его положению. Он находился в суровой борьбе. Для него реальность давным-давно скрылась из зоны видимости. Что бы ни происходило вокруг него, какие бы катаклизмы не обрушивали этот дом, его это ни капли не трогало, обходило стороной и глаза, и уши. Он всецело был отдан борьбе с рвотным позывом. Въевшись в стул, он старался спустить всё ниже и ниже блевотную волну, заполонившую горло. Смело потрясся головой, он шмыгнул носом, раскрыл широко глаза, прошёлся ими по кухонному гарнитуру, остановился на мне, вернув веки в привычное, для меня, положение. Жестокая борьба выразилась на его водянистых глазах.

– Алкоголь – конечно, вещь хорошая. Но очень плохая. Я сейчас понял, что сделал самую крупную ошибку в истории, – в знак понимания собственных слов, он покачал головой. – Знаешь какую?

– Предполагаю.

– Я закрыл глаза, – кивая, ответил он. – Нажрался, как свинья, и закрыл глаза. Это крупная ошибка. Блядь, теперь всё, как пропеллер этого…вертолёта. Сука, эта ебала вращается…Блядь! – он слабо стукнул по виску.

– Тебе не душно? – спросил я.

Тёма находился в прострации и любое моё слово для него было очередным писком раздражителя. На одно мгновение я почувствовал себя маленьким писклявым комаром, досаждающим его мирный сон. Но, на моё удивление, я не был прибит. Уставившись закрытыми глазами в стол и придерживая тяжёлую голову, он указал пальцем на узорчатую занавеску возле меня. Я раскрыл форточку, и настоявшаяся ночная прохлада влетела приятным ударом в моё лицо.

Не знаю почему, но на кухне мне сделалось хорошо. Страстный ветерок пробуждал мурашки. Напротив, сидел в дребезги пьяный Тёма. Он посапывал, пробуждался и снова засыпал. Я потягивал самодельный коктейль, курил сигарету и был в полном спокойствии, хотя в парочке метров от меня, за поворотом, гудела музыка, раздавались пьяные вопли. Я ничего не слышал или слышал, но так далеко, будто бы от меня до гостиной ни одна сотня метров. Хорошо быть среди людей и не быть, одновременно.

– А тебе идёт серьга…Макс-И-мка, – прошептал в дрёме Тёма.

Добрался я до дому ранним утром. Сначала мы отвезли Валю, так было грамотнее, учитывая дороги, а затем Андрей завёз меня. Мы пожали руки, и он укатил под разгорающееся розовое небо, укрытое еле выбеленными громадными китами, плывущими на восток.

В подъезде мне изрядно поплохело, потому несколько секунд я стоял, прижавшись к холодной бетонной стене, вдыхая зловонный смрад, исходящий от мусоропровода, залпами вдыхал эту кислятину. Собравшись с силами, я пустился в путь по лестнице, отсчитывая оставшиеся ступеньки. Из моего тамбура вышел отец, которого я сразу не признал: был усталым, пьяным, и свет тусклой лампы подъезда раздражал глаза, потому я старался держаться взором за свои кроссовки. Я бы не признал его вовсе, если бы он не остановил меня. Наверно, он шёл на работу.

– А ну-ка, – он схватил меня за локоть. – Опять? – с сочувственной досадой произнёс он. – Что с тобой происходит? А? Максим? – он потряс меня за локоть, но я не отозвался. Уж очень устал. – Ну хоть матери не показывайся. Она, итак, извелась вся, – он отпустил меня.

– Конечно, пап, – открывая входную дверь, отозвался я.

Но просьба оказалась мне не по силам. Стоило мне зайти в квартиру, как я сразу попался. Мама вдевала ноги в туфли. Увидев меня, она быстро подошла, принюхалась, посмотрела в мои красные глаза, напоминающие яичный белок, скупо перетянутый тонкой красной нитью, холодным призрением, на кое способна любящая мать, уставилась на кроссовки, на потёртость на джинсах у колена. От меня несло двумя выкуренными пачками дешёвых сигарет. На секунду, что проползла, как час, мне показалось, что я вижу, как от моего тела отклеиваются острые стёклышки и, всей группой, врезаются в мамино сердце. Она попыталась что-то сказать, но сразу же проглотила слова.

– Еда в микроволновке, – наконец, выдавила она. В её голосе слышалась горечь по несбывшейся надежде, подкрепляемая любовью.

– Хорошо, – сказал я полу.

Она оттолкнула меня в сторону и вышла наружу. Я ленно разделся. Ленно уложил вещи в шкаф. Два раза провёл рукой по гладкошёрстному тельцу кота. И залез под одеяло.

2

Сначала было так: я ничего не вижу, но я мыслю, я чувствую, что могу видеть, что могу слышать, я чувствую, что чувствую, а, значит, душа моя жива, в ней копошатся мысли, значит, я есмь. Сначала, я контролирую немые слова, я властитель своих рук, царь воображения. Я рисую и заключаю выводы. Я, как мыслитель-писатель, решечу свои слова, за которыми кроется невысказанная истина. Мне подконтрольно пространство, ощущаю себя избранным, меняющим алгоритмы матрицы. Но секунда с небольшим, один поворот головы в сторону, и я во власти собственного мозга. По кругу один за одним вырисовываются дома, под ногами прокладывается дорога с ограничительными полосами, тротуарами, вырастают зелёные деревья, у их ног вьётся трава. Я кружусь на месте, не отдавая себе отсчёта в том, что происходит, в том – где я, и кто я. Я – это я, говорю я себе. Но где я? Это место кажется знакомым, словно я прохожу здесь каждый день, но я не знаю этого места, этой улицы, этих домов, этого неба. Я прижимаюсь рукой к дороге, и она пустая: нет грубости, хотя я знаю, что дорога груба, нет мягкости, хотя её и не должно быть. Я вдыхаю воздух, и он тоже пуст. Розовое небо над головой ни о чём мне не говорит. Словно я не вижу его вовсе. Мне не холодно, не жарко, и я не думаю. Я не мыслю. Стою в центре кольцевой дороги, в центре кольца. Нет ни машин, ни людей и нет мысли об их существовании. Я замечаю памятник через дрогу: высокая сине-зелёная женщина в пышно твердом одеянии в правой руке держит крест, а под левой рукой стоит сине-зелёный мальчик, держащий квадратную книгу. Памятник кажется мне чересчур знакомым. Я могу сказать, кто эта женщина, кто этот мальчик, что за книга у него в руках, но не могу. Мысль бесконтрольна. Разум улетучился. Жив ли я, неосознанно говорю себе, но эти слова кажутся мне совсем незнакомыми, как будто их произнёс не я, а другой, кого я не слышу и не вижу, но кто точно знает, кто я. Мои глаза бегают от картинки к картинке, как по наитию, их ведёт чья-то рука. Я ничего не чувствую, даже страх канул в неизведанное. Взгляд останавливается на пустых окнах белого дома. В окнах отражается расплывчатое розовое небо, принимающее в отблесках кремовый цвет. Отражение движется, расплывается в оконных рамах, как вода под натиском течения. Мой взгляд переводится на небо: оно пустое и безжизненное, раскрашенное, как фотоснимок. Меня снова направляют к окнам. Отражение начинает бурлить, разжигаться, выпадами перебегает с верха вниз. На глазах, отражающийся пейзаж превращается в вулканическое месиво, стреляющее по сторонам, как угольки в костре. Но я не слышу ни стрельбы, ни звука ветра. Я ничего не слышу. Мне давно не по силам менять алгоритм. Я кукла в руках кукловода. Персонаж игры или мультика, который имеет право существовать, пока на него смотрят. Вдруг, в бурлящих окнах, начинают прорисовываться человеческие фигурки. Один за одним люди с криком торжества, с матершинной бранью вылезают из оконных рам. Кто в тёплых зимних куртках, кто в летних шортах, они расхаживают по улице вокруг меня, тычут в меня пальцами, громко смеются над памятником, пьют, целуются, бьют бутылки, ругаются. Из травы, как надувной батут, выскакивают палатки с едой, тиром, игрушками. Палатки бурно выстроились по обе стороны от памятника. Не успел я опомниться, как улица забилась людьми, толпами, осаждающими палатки, бутылки спиртного. Продавцы громко созывают толпу. Площадь покрылась жесточайшим ором. Люди ругаются, смеются, пьют, жрут, чуть подальше от меня, дерутся. Я отчётливо слышу удары кулаков. Дети осаждают палатки с игрушками: один мальчик схватил мягкого голубого слоника и убежал, затерявшись в толпе. Продавцы орут, просят, умоляют не воровать, но толпа ничего не слышит из-за общего смеха. Возле меня проходят мамаши с колясками, рядом их грязные грубые мужья. Мамаши тычут в меня пальцами, их дети, чистые младенцы, норовят плюнуть в мою сторону. Мужики, выпучив голое пузо, по которому скатывается жир жаренного мяса, бросают в мою сторону бычки сигарет. Но бычки останавливаются, словно ударяются о стеклянный купол. Я слышу общее чавканье. Мне не страшно, мне противно. Я вижу, как одна парочка, скинув все вещи с прилавка, принялась заниматься сексом. Молодой парень грубо насилует девушку, а она кричит: «Ещё! Ещё!». Во круг них собрались активные зрители: кто-то встал в очередь, кто-то спустил штаны и начал мастурбировать, кто-то, выставив передом коляску с младенцем, наблюдает жадными глазами. И все зрители кричат: «Давай! Оттрахай её! Ещё! Ещё!». В сине-зелёную женщину пускают бутылки, дети, с вымазанными в шоколаде и кетчупе губами, бросают в неё коробки сока, камушки, мамаши метятся полными подгузниками. Я ощущаю стыд и отвращение – прохожие продолжают смеяться надо мной, тыча в мою сторону жирными пальцами. Но я не двигаюсь с места. Я не могу даже подумать этого. Мой взгляд до сих пор управляем, моё тело больше не моё: оно приковано к месту, в ожидании кукловода. Во мне разгорается злоба и паника, но это не мои чувства, кто-то из вне, совсем далёкий, поджигает мой фитиль. Неожиданно для меня, как гроза, оглушающее приветствие остановило жрущую толпу. Я обернулся и увидел в нескольких метрах от себя большую сцену, освещённую нескольким десятом прожекторов. В глянцевитом фиолетовом свете был различим маленький человек в синем пиджаке, рубашке цвета чистого голубого неба, с двумя расстёгнутыми верхними пуговицами, и в таких же, как пиджак, синих брюках. Его лицо постоянно менялось: то бородатый, то выбритый, то с изрезанными щеками, сумасшедшими глазами, то с модельными скулами и чарующим вырезом глаз. Человек говорил громко, но сдержанно, плавно аккомпанируя словам взмахами рук. Он говорил, словно точно зная, что его будут слушать, и, что слушающий внемлет каждому его слову.

– Приветствую вас, людишки! – Его слова заглушили рёв толпы. На улицу упала мантия молчания. Было так тихо, что комариный писк, за много километром от сюда, показался бы ударами грома. Он прижал микрофон поближе к губам и продолжил. – Всем вам выпала тяжёлая ноша – быть человеком! Все мы знаем, как это не просто! А порой так трудно, что иди и вешайся! Но! Сегодня! В этот назначенный час! Вам! В том числе и мне! Выпала возможность свергнуть человечество! Да! Вы не ослышались! Сегодня! Вам дозволено отдохнуть! Свергнув её, – он указал пальцем на памятник, – вы очиститесь! И ступите мягкой стопой в следующий день! А ты! – указал на меня, – Ты смотри, исчадье ада! И наблюдай, как человек умирает! Как он превращается в новую форму! Скинув с себя бремя, быть человеком! Приступим! – Он задрал руки ввысь и толпа, бросив всё, что у неё было в руках, ринулось к деревьям и к палаткам.

Люди ломали стволы, ветви и тащили награбленное к низовью памятника. Стоявшие у памятника, складывали ветви, сооружая костёр. Когда все ближайшие деревья остались голыми, когда от палаток не осталось ни следа, толпа обратилась к человеку на сцене, который всё это время смотрел за процессом с нескрываемой улыбкой. Его лицо перестало меняться, остановившись на злорадной гримасе.

– ПОЛИВАЙ! – скомандовал он.

Парочка мужиков, вышедших из толпы, принялось обливать ветви и памятник чем-то из красных и белых канистр.

– ПОДЖИГАЙ! – скомандовал вновь человек на сцене.

Из толпы вылетела женщина, левой рукой прижавшая к груди младенца, и держащая в правой большой факел. Она размахнулась и кинула факел на ветки. Конструкция резко вспыхнула. Пламя сделало обруч и прошлось до самой головы сине-зелёной женщины. Толпа возликовала. Люди кричали в пьяном угаре, изображали обезьяньи вопли, срывали с себя одежду, плясали и кричали во всю глотку.

– ВОТ ОНО! – кричал человек со сцены, – ВОТ ОНО!

Люди накидывались друг на друга. Кричали. Ликовали. Пламя их плоти рвалось наружу. Сине-зелёная женщина таяла, как мороженное на солнце: её глаза сползли к груди, шапка смешалась с головой, а крест повалился наземь. Из-за пылающего костра, мальчика, держащего книгу, не было видно. На улице, под розовым небом, воцарилась анархия: люди били окна ближайших домов, ссали на стены, кидались грязью– а я стоял в центре событий, прибитый гвоздями к дороге. Я не мог двинуться с места. Я не живой во все. Мне дозволено смотреть туда, куда направит мой взор невидимый механизм.