Бездельник

– ВПЕРЁД! ВПЕРЁД! – дико закричал человек на сцене.

Один за одним, люди обратились в свиней и ринулись в костёр. Я слышал их крики, бесконечно отчаянное хрюканье, но ничего не мог сделать. Человек на сцене громко смеялся. Страшно смеялся. Меня охватила широченная паника, но я не мог сдвинуться с места. Картинки бойни всплывали перед моими глазами жесточайшим образом: пауки, кисть с обрубленными по диагонали пальцами, стая тараканов, голая брюхатая женщина, волосатая задница, залп сигнальной ракеты. И я не мог кричать. Я не властен себе и даже судьбе. Я не мог ничего, только смотреть. Рога. Сбитый олень. Голуб с обугленным тельцем. Когда последняя свинья забежала в костёр, улица вновь обрела пустую тишину. Животно-подобный смех потух точно спичка. Тишина, в которой нет ничего. Памятник рухнул, а я провалился в пропасть. Тьма несла моё тело вниз, она отбивала в моём мозгу, как настоящий боксёр, мысль о сопротивлении. Я падал и падал, пока под собой не разглядел грубое дно. И за миг до столкновения с ним я проснулся.

Я вскочил с постели, чётко ощущая пульсирующий жар, перебегающий по венам из низа вверх со скоростью психопата за рулём. Я так резво вскочил, что эта резвость резво ударила меня в лоб. Минувшая попойка дала о себе знать. Моё тело горело, словно всё это время кровать поджаривалась на сковороде, или же я пролежал несколько часов под палящем солнце и теперь, настолько ватный, что приложи меня к ране и перемотай бинтом. Я походил по комнате, туда-сюда, с треском раскрывая глаза. Ноги сами велись по кругу. Всё это время кот сидел на кровати, подняв уши к потолку и выпучив большие глаза, и наблюдал, как его хозяин просыпается. Он знает, что мне трудно это даётся – ненавижу просыпаться. По мне лучше вообще не спать или спать, но не просыпаться. Стоит раскрыть глаза, как тебя обдаёт кислотность кожи, погружаешь руку в засаленные волосы и ощущаешь на ладони липко-влажную сонную шапку, и, рано или поздно, ты должен вставать, идти в душ, чистить зубы и всё такое. И когда-нибудь наступит момент, когда тебе в тягость вставать и… Каждый раз ощущать, что твою голову пинали всю ночь, как футбольный мяч. И меня этот момент уже давно придавил к кровати. Мне уже давно в тягость подкручивать винтики и болтики – приводить себя в будничный порядок, смывать ночную грязь и ждать новой. Я подбежал к коту, поцеловал его в лоб, потом раскрыл окно на откидное и уселся за стол. Я решил записать сон, пока ещё помню. Ручка неслась по листку мятой тетради, слабо поспевая за деталями сна. Знаю, что ты такое любишь, потому пытался не упустить ни грамма картинки. Только давай сразу условимся – никакой фрейдятины!

Свежесть просачивалась через окно. На моём теле выступали бодрящие мурашки, соски твердели и синели. Помню, как с моих губ бесперебойно слетало слово «Босх». Я шептал себе под нос этого гения, чётко не отдавая себе отчёта – зачем. Он появился сам: его никто не взращивал, не поливал. Он появился раньше, чем о нём могли подумать. Но неосознанно повторяя: «Босх, Босх, Босх» – и выводя букву за буквой, под непомерными очами этого непонятно от куда прилетевшего слова, я вдруг прикоснулся к его мантии, словно Босх стоял в сантиметре от меня, вёл мою кисть, постепенно теряясь в строчках на старых страницах. Я видел себя в страшном дурмане. Может мне было бы и суждено остаться в этом дурмане, безвестно кануть на дно болота, если бы не пробуждающий рёв из стороны.

– Мяу – сказал на своём кот.

– Мяу? – ответил я.

–Мяяяяуууу! Мяуууу! Мяу? – обзывался он.

Когда я записал сон, я вышел на балкон, вынул сигарету из пачки Вики и закурил. Во дворе было, как обычно, тихо и пусто: две-три машины, мужик у подъезда курит, худые собаки бегут за наглыми кошками. Я видел их пятнами, но точно знал, что это они. На моём лице выросла слабая, но тёплая улыбка, которая может вырасти только у меня и у Керуака. Я люблю этот двор и люблю всё в радиусе 100 километров, хоть и не вижу ни черта.

Наверно, пора немножечко рассказать о себе. Пока я курю – я безобиден. Да и в общем-то, я безобидный человек, просто не люблю вскрытий. Так что, пока пепел не потерял свою притягательность (моё внимание целиком усыплено), залезем в меня, но чуть-чуть и не на долго.

Даже не знаю с чего начать. Как ты заметил я не самый краткий рассказчик. Я что-то между Толстым и Тургеневым. Ха! Вырви из контекста и скажи, не охренел ли я.

Начну с того, что я гений. Ну во всяком случае так считают остальные. Ещё в школе учителям взбрела в голову моя гениальность. Они постоянно твердили об этом: моей матери, моему отцу, директору, учителям с других школ, своим друзьям. Думаю, они говорили это даже своим детям на ночь вместо сказки:

– В школе есть мальчик такой Макс – он настоящий гений, – говорила училка своему дитю.

– И что? – следовал завистливый вопрос.

– Он прекрасный мальчик! Он гений! – И показывала пальцем вверх.

В общем, с моим именем засыпали и просыпались. Дети учителей меня ненавидели, я ненавидел учителей. Мне казалось, что учителя гордятся больше не моей гениальностью, а тем, что им выпала возможность прикоснуться к это гениальности, тем, что эта гениальность расхаживает именно по их классам. Всё дошло до того, что они взялись за промывку мозгов моей матери. «Максим – прекрасный мальчик!…Максим достоин лучших университетов России! Мира!…Вы бы только видели, на что способна его голова!…» – и прочая лабуда. Мать уверовала. Она насела на меня, через какое-то время на её сторону перешёл отец. Дальше дед, бабушка и другие родственнички. Ну и наконец, я и сам уверовал. Я принял эту должность скромно с достоинством. Начал верить, что наступит день, и молва о моей гениальности засорит все мировые дыры. Но только ни учителя, ни их дети, ни мои родственники не подозревали, какую подлянку они затеяли. Подумай сам, куда легче ноша гения, когда пол жизни пробыл заурядным человечишкой, нежели навесить на себя этот широченный геморрой чуть ли ни с пелёнок. От первого большего не ждут, его нарекли, он заслужил, он пробил бетонную стену, перетерпел кучу говна, отныне, он ветеран фронта, ему и почести, ему и уважение. Того не скажешь про второго. Второй – это драгоценный камень с острыми зубцами, за которым ухаживают, который тщательно полируют, затирают до блеска. От второго вечно чего-то ждут, он вечный пехотинец, вечное пушечное мясо, а его гениальность – настоящий гроб, укрытый двумя гвоздиками. Какой даме понравится, если на её дорогой камушек, раздобытый на задворках Индонезии, не смотрят, а того хуже – про него говорят всякие гадости? Но, к счастью для себя, я сразу же обличил данную ловушку и засухарился. Другими словами, лёг на дно. Некоторые учителя разуверились. Некоторые затаили обиду. Единицы заподозрили что-то неладное. Учительские дети решили жать мне руку. Одна мама не переставала верить. Она всем телом и душой отдалась этой вере, так не отдаётся ни один священник Богу. Ещё бы, не каждый день рожаешь гения, который с течением времени всем видом говорит, что ты дура, и ты явно ошиблась. Она терзалась в надежде – я образумлюсь, вновь покажусь из высокой травы. Она обхватывала надежду в объятия ровно на столько, на сколько позволял размах её узких плеч. Надежда. Надежда. Надежда. Боже! я так ненавижу это слово! я плевал на всё, что с ним связанно! Как по мне, куда лучше находится в жопе: пусть тесновато, из-за резкой пополняемости населения, пусть мрачновато, пусть там смердит и пляшет уныние, но оттуда есть выход, один единственный и самый верный. Размером с отверстие в скрученном пальце, он сияет ярче любого алмаза, как луна для волка, все равно, что Полярная звезда для мореплавателя. А надежда…хера лысого – надежда. Если есть надежда, то всё кончено. Возможно, в этом факте и заключалась мамина оплошность. Чего не скажешь про меня…

Мне ничего не мешало развиваться втихомолку. Я питался улицей: людьми, разговорами, животными, природой – и книгами. Второе перешло в жесточайший кайф, сильную зависимость, сравнимую лишь с самым бешенным грехом, который можно себе представить. Я грезил о Большом городе, где встречу кучу таких же грешников, займусь интересным делом, что поможет мне взлететь к ступеням Олимпа, а после постучаться в монументальную дверь. И я поступил в университет (причём, занимающий достаточно престижное место в России) в Большом городе, и сразу же осознал, что отсюда не светят ворота Олимпа, отсюда я пойду в ровном строе высохших, до мозга и костей, каторжников, прикованным кандалами к переднему и заднему соседям, прямиком через инфернальные ворота. Загнивающие в старческом смоге преподы вызвали во мне тоску и ревностную жадность по моему Маленькому городу, в котором проектная картинка гниения не была прикрыта премиум пледом – она лежала в парках, в подворотнях, отпечатывалась на старых домах, на рассыпающихся квартирах. Она не пряталась. Она не обманывала глаз. В университете преподы были либо слишком ленивы, чтобы обучать, им приходилось работать на автомате (какие-то их знание давно спрятались в неиспользуемой части мозга), и они не уходили только лишь потому, что зарабатывали деньги, либо слишком деспотичны, сварливы и, давно, беспричинно, разочарованы в новом поколении, чтобы снизойти до подачи знаний, и они также держались лишь за деньги. А молодые преподы открыто срали и на меня, и на тебя, и на всех остальных – главное заработать денег. Но и в этом есть своя правда. Срать мы научились с рождения, тут ничего не поделаешь. А самое удивительное, окончательно выбившее меня из Большого города, это студенты, мои однополчане, которые, чётко осознавая гибель, крах всего и вся, давали этому случиться. Они трезво шли на погибель точно инкубаторные курицы, сношаясь изо дня в день с одним и тем же петухом. Но больше всего удивляли те, кто утверждал обратное, мол всё отлично, всё прекрасно, мы наполняемся не только знаниями, но и жизнью. Дебилоиды полнейшие! Сколько таких дебилов по всему миру? А сколько тех, кто идёт на поводу у гноящейся, расплывающейся в волдырях, ноги, чтобы стать потом этой ногой? И такими мы потом живём? Да что я тебе рассказываю – сам всё знаешь. Короче говоря, с первых минут я настраивал себя на безвозвратный отпуск. Честно говоря, я бы улизнул после первого месяца, если бы не одно НО.

Я открыл для себя место, где реальность теряла границы допустимого, где я одновременно мог быть Богом среди своих сородичей и также быть мошкой среди сотни другой Богов. Это книжный магазин, расположенный в центе города, через дорогу от здоровенного исторического сооружения с колоннами вместо рёбер и фонтаном по центру. Считая подвал, магазин состоял из трёх этажей, которые сверху донизу уставлены книгами. Стоит отметить, что я литературоман. Я бы назвал это болезнью, никак иначе. Я взаправду верю, что каждому тексту будь то художественная проза, будь то поэзия, будь то философии (другое не читаю) нужна индивидуальная обложка и индивидуальные листы. И я не про цвет и картинки, хотя это тоже имеет какую-то роль. Я про качество, про мягкость, про твёрдость, про запах. Например, я открываю книгу в мягкой обложке с тощими слабо жёлтыми страницами и прочитываю её, и если потом я возьму книгу с тем же текстом, той же высотой букв, но в твёрдой обложке и с белыми страницами, с хрустящим при развороте запахом, и прочитаю этот текст вновь, но в новом обличии, то я испытаю совсем другие ощущения. Безусловно это будет связанно и с тем, что я успел обдумать, и с тем, в каком я настроении сегодня, но также это будет связано с тем, как текст сочетается с видом книги. Ещё один наглядный пример о невозможности создать идеал. Разные глаза, разная жизнь, разное понимание и одна и та же литература – для всех разная (то же про кино, живопись и т.д.). А нагородил я весь этот бред лишь для того, чтобы ты понял в каком экстазе я прибывал, стоя у полок напичканных всяческой разновидностью книжек.

Я тащусь от кино, но больше тащусь от книг, а именно, от художественной литературы. И не, подумай, не в той мере от обложек со страницами и прочей белиберды, в коей от текста, от того сколько он в себе несёт, от слова, которое сильнее пули, атомной бомбы, кулака Титана, слова, которое заключает в себе и силу, и слабость, и горечь, и мудрость, и выход к солнцу, и выход в бушующее море. Слово, которое превращает миллионы тонн живого веса в пятисот граммовую книжку. Слово создаёт образ, оно создаёт жизнь, которая обращается в явь. Слово соединяет реальность и потусторонний мир, заходит за пределы математики, а следовательно – за пределы бесконечности. Действительные жители этого мира – это те, кто пытается овладеть словом, кто наскакивает на него с криком: «А ну сука! Не ерепенься! Веди меня!». Это отбросы, ненужное отребье, и только они настоящие путеводители, они прокладывают карту жизни. Они – настоящие властители мира. Теперь ты должен понимать, что я чувствую, когда беру в руки книгу, как я обтекаюсь слюнями. Какой огонь держался в моих глазах, какая страсть окутывала мои веки тогда, в книжном магазине, расположенном в центре Большого города.

Но сколь не был я заворожён – нужно было валить. Что я и сделал на третьим месяце обучения.

– Что, твою мать? – первые слова мамы, когда она увидела меня на пороге квартиры.

– Мам…

Андрей с Валей тепло приняли моё возвращение. Они даже обрадовались детской радостью, хоть и пытались её неумело скрыть. Отец обозвал меня несколькими грубыми словами, мать его поддержала. Родители не хотели принимать мой отказ. Исходя из их многочисленных слов, я сам себе порчу жизнь, и такими темпами, в ближайшее время меня ждут либо наркологичка, либо психушка. Насчёт второго, я до сих пор не могу вразумить. Может я сделался бы первоклассным экономистом, или кем там ещё, сколотил бы отменную карьеру. Но кто желает подобного? Как по мне – конченные неудачники. Но по мнению отца, по мнению матери – я делаю из себя будущего неудачника. И тут два пути: в скором будущем я стану клерком-карьеристом или же это один из парадоксов, который вылез из моего столкновения с правилами жизни.

– Ты вечно хочешь сидеть на шее родителей? – верещала мать. – Ты же не дурак, ты же…

– Значит дурак, – перебивал я её.

– Ты бездельник, а не дурак!

– Значит бездельник.

– Так нельзя жить!

– Почему?

И тут она, вереща от ярости, уходила верещать в другую комнату. С революционером невозможно бороться правилами – он всё время загоняет в тупик, а тупиков так много…Его нужно брать силой, но и при таком раскладе – я в выигрыше. Кстати, к вопросу о гениальности. Если я дурак, а дураком никто не хочет быть, то, значит, я единственный в своём роде. А в моём понимании, гений цепляется за форму, в которую верит, и несёт её на горбу через огонь. Тогда я буду дураком, я буду бездельником, читающим книжку, и я стану, наконец-то, настоящим гением. Но теперь родителям, видимо, не по нраву моя гениальность. Второй парадокс. Слишком много для случайности.