Бездна (Миф о Юрии Андропове)

Юрий Владимирович оглянулся на соратников. Рядом тяжело шагал, ступая как бы на ощупь, Леонид Ильич Брежнев, слышалось его прерывистое хриплое дыхание, по дряблой щеке стекала слеза.

«Нетрудно догадаться, о чем он думает,— почти бесстрастно рассуждал Андропов.— Примерно так: скоро и меня таким же образом. Можно допустить еще, что Леня ревниво предполагает: нет, мои похороны будут организованы с большими почестями… Чушь! — прервал себя Председатель КГБ.— Так он не думает. Какая-то наивная вера, что жизнь если не беспредельна, то будет еще длиться. Стоп! — остановил себя Юрий Владимирович,— Это уже думаю я. И наверно, все остальные члены Политбюро, исключая Мишу Горбачева. Он еще молод, полон сил, жаждет власти, хотя и умеет скрывать это. Не ошибся ли я, перетащив его из Ставрополя на кремлевские холмы? А остальные? — Андропов незаметно, вроде бы поправляя шапку, пробежал быстрым взглядом по лицам Черненко, Громыко, Копыленко. Задержался на лице Устинова.— Моя опора,— пронеслась мысль.— Ну а я? Как я смотрюсь со стороны? Ведь такой же… И где-то здесь, рядом, по соседним улицам и переулкам крадется машина с моей искусственной почкой. Все мы выстроились в эту очередь. Кто следующий? — И против железной воли Председателя КГБ в его сознании все закричало: «Не я! Не я! Не я!…» — Андропов взглянул на Брежнева,— Он! Только он…— И Юрий Владимирович успокоил свою совесть государственным соображением: — Иначе… Еще год, ну два — и при его правлении держава и система рухнут…»

Мысли Председателя КГБ прервал духовой оркестр, где-то впереди заигравший похоронный марш Шопена.

Входили на Красную площадь.

Да, все по протокольному ритуалу: на Историческом музее огромный портрет Суслова в траурной раме, приспущенные красные знамена с бантами черного крепа на древках, на трибунах — иностранные гости, дипломатический корпус, корреспонденты — и свои, и со всего света, тщательно отобранные «трудящиеся» (Юрий Владимирович досконально знал всю процедуру отбора). Глядя на ряды людей, которые занимали гостевые трибуны, слившиеся в единую серо-черную массу, он не без иронии подумал: «Тут моих людей, наверное, треть».

Стрелки часов на Спасской башне приближались к двенадцати.

Когда они поднимались на Мавзолей, прозвучал почтительный и в то же время требовательный голос:

— Поторопитесь, товарищи! Осталось полторы минуты.

Возле Андропова послышалось кряхтение, участившееся дыхание, он увидел, как двое дюжих молодых людей с откормленными спокойными лицами подхватили под локти Леонида Ильича Брежнева. Вся эта сцена была скрыта от зрителей стеной, отгородившей лестницу, ведущую вверх усыпальницы вождя мирового пролетариата. На трибуне Мавзолея вождь партии и государства под взглядами присутствующих, перед камерами фото— и кинокорреспондентов появился самостоятельно.

Выстроились по установленному ранжиру.

Часы на Спасской башне бесстрастно, казалось замедленно, пробили двенадцать раз.

Начался траурный митинг.

Все было привычно, узнаваемо, почти по-домашнему. Юрий Владимирович не вслушивался в слова говоривших, через какое-то время взглянул на ручные часы — было восемнадцать минут первого.

Вскоре он поймал себя на том, что опять смотрит на часы.

«Что это я? — Волнение охватило Председателя КГБ.— Ведь время не обозначено. Все начнется после траурного салюта».

Ничего не мог поделать с собой Юрий Владимирович Андропов — это осталось в нем с юношеской комсомольской поры, когда вдруг начинало неудержимо тянуть к чистому листу бумаги и рождались стихи. Это он придумывал романтические названия грозных операций, проводимых КГБ: «Океан», «Каскад», «Падающие звезды». И начало операций зачастую определяли не стрелки часов, а нечто опять-таки романтическое: первые минуты любимой телевизионной передачи, если даже она запаздывала или переносилась на другое время, день визита важного зарубежного гостя, который тоже мог быть перенесен, не совпасть точно с буквой дипломатического протокола.

Вот и сейчас: «после траурного салюта».

…Уже возле Кремлевской стены, у могилы, рядом с которой стоял гроб Главного Идеолога партии, окруженный родными и самыми близкими соратниками, Андропов стал вслушиваться в «прощальное слово», которое тяжко, с хрипом, произносил Брежнев, вернее, в финал этой мучительной речи:

— …Прощаясь с нашим товарищем, я хочу сказать ему…— По щекам Леонида Ильича текли слезы,— Я хочу сказать: спи спокойно, дорогой друг. Ты прожил великую и славную жизнь…

«Вряд ли старцу предстоит спокойный сон,— не мог преодолеть себя Председатель КГБ и еле подавил улыбку,— Если бы он знал…»

Лакированная крышка скрыла от присутствующих усопшего. Бесшумно закрылись крючки на краях гроба, который стал опускаться в могилу.

Могила находилась совсем близко от места последнего успокоения товарища Сталина. И сейчас вождь всего прогрессивного человечества, генералиссимус, корифей многих наук, гениальный полководец, друг всех детей земного шара и прочая, и прочая со своего постамента как бы в пол мраморного взгляда наблюдал за всем происходящим. Наблюдал явно не без интереса: очень скоро в преисподней с ним воссоединится его верный, даже неуклонный ученик и продолжатель, несмотря ни на что, великого сталинского дела: ведь это при нем началась карьера Миши Суслова, под его неусыпным присмотром.

«Давай, Миша, давай! Поспеши. Есть о чем поговорить. Мало у меня здесь достойных собеседников из сегодняшнего Советского Союза. Правда, жарковато тут у нас, даже чересчур жарковато. И обслуга, челядь чертова, наглая и даже омерзительная. Да ничего! Стерпится. Привыкнешь. В нашем распоряжении — вечность».

…В темную пасть могилы посыпались комья ржавой земли, глухо ударяясь о крышку гроба.

Грянул совсем рядом первый залп прощального артиллерийского салюта, и через мгновение Юрий Владимирович почувствовал запах порохового дыма.

Председатель КГБ взглянул на часы, но почему-то не мог сосредоточиться — так и не зафиксировал в сознании время текущего момента.

Прогремел второй залп.

Артур Вагорски, корреспондент газеты «Дейли нъюс», США, аккредитованный в Москве.

Мы с Викой сидели в моей квартире на двенадцатом этаже дома, как тут говорят, улучшенной планировки, то есть, по советским меркам, престижного (у нас в Штатах в подобных жилищах обитают эмигранты из третьего мира), и смотрели по телевизору похороны Суслова. Все было знакомо, отрепетировано, неинтересно. Я раскупорил бутылку итальянского мартини, нашего с Викой любимого напитка.

Моя женщина сидела на тахте, на «нашем ноевом ковчеге», по-турецки скрестив ноги, с фужером в руке, наполненным божественным напитком, и со скукой, как и я, поглядывала на экран телевизора, думая о чем-то своем. Когда Вика погружается в подобные размышления, у нее смешно морщится нос.

— Хочешь самый свежий анекдот? — нарушила молчание Вика.

— Хочу.

— Так вот…— Тряхнув головой и отбросив со лба прядь рыжих волос, Вика сделала большой глоток мартини.— Вино богов. Если бы не ваше спецснабжение и не «Березка», куда ты со своими зелеными шныряешь каждый день…

— Через день,— перебил я.

— Я бы никогда не отведала всех этих мартини и виски с тоником,— с ожесточением продолжала Вика.— Купить негде, за границу меня не пускают — я невыездная.

Это была опасная тема. Вернее, одна из опасных тем, от которых у Вики портилось настроение. И я поспешил:

— Я жду анекдот.

— Да, анекдот…— Вика снова отпила из своего бокала.— Он родился вчера или позавчера. В недрах народных масс. Впрочем, хрен его знает, где они родятся, наши анекдоты. Какая-то тайна, загадка, даже мистика. Неизвестен ни один автор, работающий в этом жанре народного творчества. Тебе не кажется, что это очень интересный предмет для журналистского расследования?