Бездна твоих страхов

– Не знаю. На бабу вроде похоже. Большую белую бабу, – ответил Горан, проверяя пальцами голову – не идёт ли кровь.

– Это не мой сын, – шептал Казимир, елозя руками по чьей-то усохшей фигурке. Грязный истлевший сарафан не оставлял сомнений – перед ним труп девчушки лет десяти. Проломленный череп в остатках плоти был склизким от слюней. На похожем на печёное яблочко лице отпечатались крупные зубы. В животе же прорыли дыру, чтобы добраться до месива из сгнивших внутренностей.

Казимира затошнило, он поспешил отползти от трупа, стараясь не опираться на пострадавшую ногу. Оказавшись в паре метров от жертвы палачей, он, будто окончательно осознав увиденное, повторил, – Это не мой сын. Он может быть еще жив.

– В надежде сила духовная. Хотя здесь нет места надежде, – бросил Горан, помогая калеке встать. Тот, охнув, едва не опрокинулся вновь наземь, но бородач придержал его. Вынув из-за пояса вторую рогатину, он помог Казимиру опереться на импровизированный костыль.

– Почему? Ч-что это было? – спросил фельдшер, зубы его отстукивали неровное стаккато.

– Вы, доктор, человека изучали, что у него там внутри да снаружи, как врачевать, выхаживать, – пояснял бородач, – А душу человеческую изучить забыли. Душа это – больная да увечная. Тело коростой покрылось, нрав звериный сделался. Бродит теперь, мстит, чужие души калечит, гнильём питается.

– О чём ты? – нахмурился Казимир.

– Зорица хоть не в себе, а права была. Не может душа человеческая спокойно на небеса уходить после такого. Что это за баба – мне невдомёк. Может, у неё наживо дитя из пуза вырезали, может, снасильничали её насмерть. Однако, не человек это больше.

– Плевать. Я должен найти Сречко! – упрямо в который раз повторил бывший партизан, – Хоть живого, хоть мертвого, хоть здорового, хоть калечного.

– Мне кажется, н-нам стоит попросить помощи, – Тадеуш так и остался сидеть на земляном холмике, будто стоило встать на ноги – и кошмар продолжится, – Жандармов или хотя бы мужиков из Шарговаца.

– Бог поможет, – серьёзно, тоном не терпящим возражений подытожил Горан. Из-под рубахи его лопатообразная ладонь вытянула громадный серебряный крест на толстом шнурке, – На него уповаем, его волей живём, его дланью победим.

– Так вы… – удивлённо протянул фельдшер, так и не договорив.

– Да. Бывший православный священник, – подтвердил бородач, по лицу его пробежала тень – на попов усташи охотились особенно яростно, такое признание могло стоить жизни. Протянув руку Тадеушу, он дёрнул того вверх, да так, что щуплый фельдшер аж подлетел в воздух, – Поднимайтесь, доктор. Отриньте страх. С нами Бог!

Услышав эту фразу, Казимир как-то странно дернул культей и шеей.

– Ещё патроны есть? – поинтересовался фельдшер, поднимая с земли горячий и тяжёлый обрез.

– Это был последний заряд, – мрачно ответил калека.

– Он пошёл впрок, – задумчиво проговорил Горан, опускаясь на корточки. Поелозив пальцами по земле, он поднял руку, блестевшую чем-то чёрным в скупом свете фонаря, – Тварь ранена.

– Значит, кровь в ней все-таки течет, – с упрямой злобой проговорил калека, поднимая едва не погасший фонарь, – Нужно добить её.

– Туда, – указал бородач в глубину оврага. Разрытая колея блестела от пролитой чудовищем крови, пробуждая отголоски ярости в сердцах Казимира и Горана, что после войны были похоронены недостаточно глубоко, и сейчас восстали, будто та раздутая упырица.

– А что мы будем делать, когда найдем её? – Тадеуш явно не разделял мрачной уверенности товарищей.

– Убьём, – отрезал калека.

* * *

Из-за травмы Казимира пришлось замедлить ход. Протоптанная кладбищенской бабой тропа была рыхлой, ноги то и дело проваливались, а под сапогами хрустели кости и чавкала гниль. Высохшее торфяное болото на месте оврага так и не упокоилось, подстерегая путников своими узкими пастями-колодцами. Неосторожный шаг высвобождал облако смрада из-под земли, от чего даже невозмутимый Горан едва сдерживал тошноту. Тварь же, судя по следам, неистово носилась беспорядочными зигзагами, водя путников вот уже не первый час по кругу, будто леший.

Наконец, след вывел к горбатой возвышенности, оказавшейся на поверку почти ушедшим в мягкую почву охотничьим домиком или сараем. Покосившийся дверной проём напоминал опустевшую глазницу, черные от мха и плесени брёвна лишь каким-то чудом удерживались вместе. Даже на расстоянии нескольких шагов троица ощутила сильную мускусную вонь, миазмы разлагающегося дерьма и услышали грузное беспокойное шевеление внутри. Подойдя совсем близко, мужчины вдруг будто наткнулись на невидимую стену. Идти внутрь никому не хотелось.

Казимир теперь не понимал, как раньше бросался в самоубийственные атаки, стрелял в людей, ползал под пулями без тени страха, а теперь не мог и сдвинуться с места. Перед глазами вновь плясали черти, окружая Сречко, а тот, маленький, будто птенчик, тянул ручки к отцу и звал на помощь. Нет, без сына он отсюда не уйдет.

– Дай мне топор, – прохрипел Казимир, опираясь на рогатину, – Я размозжу твари голову!

Спуск по оврагу измотал его, удар в ногу, похоже, был сильнее, чем рассчитывал Йокич. Бедро опухло, натянув ткань штанов почти до треска.

– Если позволите, – вмешался Тадеуш, – Это чистой воды самоубийство. В таком состоянии…

– Там мой сын! – вскричал калека, уже не таясь нечисти, что ворочалась в своей берлоге. Напротив, ему хотелось, чтобы тварь вышла наружу, показалась, чтобы он мог посмотреть в глаза этому богохульному созданию…

– Я пойду, – вызвался Горан, не отдав топора, – Ты не вернёшься живым, а Сречко нужен отец.

– Но…

– Не спорь. Всё же, он мой крестник.

Сжав крест, Горан быстро и неразборчиво прошептал какую-то молитву, после чего поставил фонарь на землю, кивнул Казимиру и двинулся к проёму.

– Покажись божьему человеку! – грохотал он, будто пустая бочка, размахивая топором, – Выходи!

Тварь внутри, похоже, слышала его и нервничала. Тяжёлое басовитое хрюканье, беспокойное копошение – все выдавало страх создания перед бывшим священником, в ком сохранилась ещё вера и духовная сила.

– Ну же, дрянь! Во имя Отца, Сына и Святого Духа призываю тебя – выходи!

Горан уже стоял у самого входа в гнилую землянку, когда странный звук послышался из чёрного зева – будто конь роет землю копытом перед рывком…

Хозяева у Шумки ходили по струнке, в хлев являлись едва не на поклон. Хитрая и прозорливая, она всегда знала, кого можно прихватить за ладонь, а перед кем стоит полебезить за сахарок. Шумка относилась к породе йоркширских белых свиней. С юного возраста она знала, что особенная – даже соседи приходили поглазеть на её крутые бока и блестящий пятачок. Не понимая своим животным мозгом, что такое «полтонны», она запомнила это слово и едва не раздувалась от гордости, заслышав его.

Но когда Шумке стукнуло три года – она не различала календарь, но так сказала хозяйка – кормить её стали гораздо скуднее. Шумка даже от злости хотела отхватить большаку палец-другой в назидание, но тот вскоре и вовсе исчез, оставив на хозяйстве жену. Та много плакала, редко заходила в хлев и больше не разговаривала с Шумкой как раньше, не чесала меж ушами, не приносила гостинцев со стола.