Бездна

Опираюсь на стену, чтобы не упасть, голова кружится так, словно я верчусь на какой-то сумасшедшей карусели, – вот-вот совсем оторвется. В комнате стоит запах дыма, мне кажется, что я задыхаюсь, что мне нечем дышать. Неужели я больше никогда не увижу тебя, моя Пас? Твое тело лежит в холодной мертвецкой. Я вдруг вспоминаю Као-Лак и того парня из гостиницы, уничтоженной цунами. И мерное постукивание колес его чемодана, который он волок по обломкам. И мальчика, которого он держал за руку. Господи, Эктор! Цунами уничтожило и нас, наши жизни. Я сползаю по стене на пол и сижу, уткнувшись лицом в желто-зеленую ткань. Вдыхаю твой запах. Вдыхаю последние частички твоего тела, атмосферы, которую ты создавала вокруг себя. И плачу. Едкие слезы смачивают твое платье. Я схожу с ума от боли. Рыдания разрывают грудь, убивают.

И я говорю себе в утешение, стараясь никого не обвинять: она приехала сюда в поисках чего-то, что мы с тобой, Эктор, не смогли ей дать. Что это было – синева? Море? Подводный мир? Колдовство джиннов?

Я роюсь в чемодане, перебирая вещи, некогда облегавшие ее плавное тело. И наконец нахожу то, что искал, – фотографию, где мы все втроем, Эктор. На ней тебе года два, у тебя еще совсем младенческое пухлое личико. Я держу тебя на руках, твоя мать в красивом платье стоит рядом: черные очки подняты на лоб, кожа смуглая, как у тебя. Ты пристально, без улыбки смотришь в объектив черными круглыми глазами; ты очень серьезен, одет в джинсовую курточку и выглядишь так аппетитно, что прямо съесть хочется, всего целиком, вместе с каштановыми теплыми кудряшками. Зато твоя мама улыбается, ну а у меня и вовсе лицо сияет от счастья. Я горд тем, что у меня есть сын и жена, и нам не страшна даже смерть.

И снова я лгу. Лгу своему сыну. Лгу ради его блага. Фотографии, которую я так подробно описал, не существует. Нет ни единого снимка, запечатлевшего нас втроем. Здесь вообще нет ничего, что касалось бы нас. Это пустыня. В хорошие дни я говорю себе, что раз там не нашлось никаких фотографий, ничего, что могло бы напомнить о ней, значит, она собиралась вернуться. Просто уехала на восемь месяцев. Это и много и мало. Ей не понадобились фотографии, потому что она носила нас в своем сердце, потому что собиралась вернуться. К чему напоминания, если мы здесь, если мы с ней?! Но в плохие дни мне не удается себя в этом убедить. И слезы жгут лицо. А боль обжигает душу.

Я опускаю руку в карман и достаю жемчужную подвеску. Вскидываю голову: на пороге кто-то стоит. Раким. Я сжимаю подвеску в кулаке. Он мягко спрашивает меня: все в порядке? Я выпрямляюсь, провожу рукой по глазам, вытирая соленую влагу.

– Теперь ты пойдешь к нему, – говорит он – не спрашивая, а утверждая.

– К кому?

– К majnun с белыми волосами. Который разговаривает с джиннами.

– Я не верю в джиннов.

– Все люди верят в джиннов. Ты плакал. Испанка… она твоя жена?

– Да, моя жена.

– Будь осторожен.

И он исчезает. Как будто и не приходил. Эта страна сводит с ума. Не захочешь, а поверишь в джиннов.

Самая долгая ночь

Я иду по пляжу в сторону дайвинг-центра, сжимая в руке подвеску Марена. Красный флаг с белой полосой недвижно висит на древке. Катер у дальнего конца причала еле заметно качается на воде. Возле центра стоит домик – бетонный куб в два окна; сквозь занавески с узором из пальм сочится тусклый свет. Я поднимаю руку чтобы постучать, и тут замечаю, что на дверной ручке болтается какой-то предмет. Направляю на него фонарик мобильника. Похоже на лоскут материи, высушенный солнцем. Но нет – он жесткий и покрыт мелкой чешуей. Змеиная кожа. Я вспоминаю слова Ракима. Защита от сглаза.

Стучу и слышу голос Марена: «Saaber!» – «Подождите!» Через несколько секунд он открывает. На нем шорты с принтом «I only breathe nitrox» [228] . Увидев меня, он меняется в лице.

– Мне нечего вам сказать!

И хочет закрыть дверь. Но я вставляю ногу в щель.

– А мне – есть что!

И я вхожу. Достаточно одного быстрого взгляда, чтобы убедиться: в комнате нет ничего интересного. Телевизор, софа с покрывалом из тех, какие можно найти во всем арабском мире, от свадебных залов до бедуинских шатров, – красно-синее, с цветочным узором в виде розеток. Низкий столик, сплетенный из гибких ветвей какого-то дерева; на нем дымящийся чайник, журнал для дайверов с весьма подходящим названием «Октопус» и «Большая книга йоги» Свами Вишнудевананда, на обложке смуглый человек в черных плавках сидит в позе «лотос». У стены стоит ласт, напоминающий формой дельфиний плавник, – иногда он служит чем-то вроде веера при остановке дыхания. Скомканная черно-белая куфия спит, точно свернувшаяся кошка, на софе рядом с маленьким ноутбуком. На этажерке – несколько книг. Я подхожу ближе. Это трехтомник «Тысячи и одной ночи» в карманном издании и учебники по дайвингу. На стене – фотографии, много фотографий, сделанных на берегу и в воде. Люди весело плещутся в море, играют с дельфинами. Никакого следа Пас, но кое-где на стене зияют пустые места – видимо, оттуда убрали несколько снимков. Правда, это ничего не доказывает: почему на них обязательно должна быть Пас? В любом случае, у меня-то есть веское доказательство, и я сую его Марену прямо в лицо.

228

Я дышу только нитроксом (название дыхательной смеси) (англ.).

Цепочка с жемчужиной.

Он изумленно раскрывает глаза. По его плечам пробегает дрожь. Он сражен, он помертвел.

– Признавайся, это твое?

– Нет.

Он уже овладел собой, лицо мрачно замкнулось. В какой-то момент у меня мелькнула мысль: не схватить ли чайник и плеснуть в него кипятком?

– Я здесь из-за нее. Как ты, наверное, уже понял. Из-за Долорес. Вернее, Пас – так ее звали на самом деле.

Он снова бледнеет.

– Я жил с ней, у нас есть ребенок. Сейчас ты скажешь мне, что здесь произошло, или я пойду в полицию и предъявлю это.

Он уже слегка оправился и глядит на меня исподлобья, точно упрямый мальчишка. Это открытие – что он всего лишь мальчишка – мне неприятно.

– Они мне ничего не сделают. Доказано, что она просто утонула.

Во мне снова вскипает гнев. Я бросаю взгляд на чайник.

– Я могу пойти в консульство и сказать, что сомневаюсь в официальной версии. Мое слово против твоего. И я тебе обещаю, что подниму такой шум…

– Я ни в чем не виноват.

– Что-то не похоже.

– Посмотрите на меня: разве похоже, что я боюсь?

На это я снова сую ему в лицо цепочку:

– Я нашел твою побрякушку у нее в доме. Она принадлежит тебе – это засвидетельствуют десятки людей.

– И что это доказывает?

– Только то, что ты был с ней знаком достаточно близко – даже ходил в гости. И наверное, подарил ей эту подвеску, кто вас знает. Это докажет, что она была для тебя не только клиенткой вашего центра. И возникнут сомнения. И все будут думать, что это ты ее убил.

– Да вы просто бредите!

Он произносит это почти спокойно. Даже чуть грустно. Но меня это нисколько не трогает.

– Марен, я тебя не знаю. Но я хорошо знал ее. И я ее любил. Поэтому я готов «бредить» еще очень долго. И устроить тебе такой ад, о котором ты даже понятия не имеешь. Будет новое расследование, и тебе придется навсегда распрощаться со своим центром. Даже если ты выйдешь сухим из воды, я обещаю организовать тебе такую рекламу, от которой ты уже не оправишься.

Он садится на софу, закрывает лицо руками. Упрямый мальчишка внезапно сдается.

– Я ничего плохого ей не сделал, – стонет он.

– Кончай скулить! Я готов выслушать все что угодно, но только не это трусливое нытье. «Ничего плохого»! Да она умерла, мерзавец!

Он поднимает голову, и я вижу его глаза – в них пылает гнев.

– Я не трус, не смейте так говорить. Давайте, бегите в полицию, пусть приходят, я их дождусь.

Нужно успокоиться. Нельзя, чтобы он ожесточился. Я должен узнать, почему потерял Пас.

Наклоняюсь к нему:

– Я не хочу запугивать тебя, Марен, и в полицию пойду только в случае крайней необходимости. Я просто хочу все знать. Потому что там, во Франции, меня ждет маленький сын, и, когда он вырастет, мне придется ему рассказать, что случилось с его матерью. Та к что выкладывай все…