Безмирные

Однако тот вдруг неожиданно легко согласился.

— Хорошо. Но сегодня уже не успею, заказов много. Завтра только, если хотите.

— Конечно, конечно, я подожду, — старик обрадовался, в торопях стал сунуть Мэту какие-то деньги, от волнения не попадая в карман, — вот, возьмите, сколько понадобится.

Во всей этой суетливой поспешности, в желании угодить человеку, согласившемуся пойти навстречу, была какая-то чистая, беззащитно искренняя наивность, нечто такое, от чего у парня тоскливо защемило в груди.

Вспомнился вдруг родной его дедушка и беззаботное босоногое детство. То время, когда жила семья небогато, но Матвею отдавали всё самое лучшее. Всплыл в памяти случай, когда дед поздно пришёл с работы, отыскал на полке последнюю, оставшуюся до зарплаты картошку. Почистил и, обжарив на сковородке, сел ужинать. И надо ж было, чтоб одуряющий запах проник в спальню к Матвею. Ему тогда было шесть. Мальчишка быстро проснулся и как был, в одной майке, бросился в кухню.

— Как пахнет, деда!

Он подошёл, в немом восхищении воззрившись на золотистые корочки нехитрой снеди.

— Садись внучок, — Дед пододвинул к столу свободную табуретку, — бери ложку и кушай.

Колечки ароматного пара предательски щекотали детские ноздри, и Матвей не смог устоять.

— А ты? — Неуверенно спросил мальчик.

— А что я? Я себе снова нажарю. Ты ешь, давай.

Дедушка посидел рядом. Рассказал внуку о том, что видел сегодня зайца в лесу, а на работе ему грозились премией. Пообещал, что вскоре пойдут они на рыбалку и сделает он Матвею из растущего за домом орешника самую длинную в деревне удочку. Гибкую, с прочным кончиком. Такую, чтобы щука, что живёт под чёрной корягой в глубокой заводи, уж точно случилась пойманной.

Но картофеля дед в тот раз себе не нажарил. Не было больше в доме картофеля. Отправился спать, как есть, потому, как с утра снова надо было идти на работу...

И сейчас, спустя много лет Матвею вдруг стало необъяснимо жалко одинокого старика в тесной квартирке со сломанным от древности унитазом. Захотелось сказать ему что-то приободряющее и хоть, сколько можно помочь.

— Потом. — Он отодвинул руку с деньгами, — я завтра... приду.

Ком в горле не дал сказать что-либо ещё. Стараясь, чтобы старик не заметил, Мэт направился к выходу, проглатывая на ходу невесть откуда взявшуюся сентиментальность.

На завтра парень вернулся. Перебрал старику унитаз, заменил вентиль на входе, и (увлёкшись внезапно нахлынувшим желанием добрых дел) перепаял на пластик всю разводку воды в старой квартире. Деньги взял лишь за потраченные на ремонт материалы и как Александр Евгеньевич не настаивал, на большую сумму не согласился.

А потом, как-то неожиданно они стали видеться. Матвей (когда работал в этом районе) заходил к старику поинтересоваться, не течёт ли новая линия. А тот к приходу гостя всегда заваривал чаю. Удивительно, кстати, душистого и какого-то по-домашнему вкусного. В уютной обстановке мужчины могли общаться часами. Обсуждать новости, взгляды на жизнь и, конечно же, книги. Разговор о них зашёл сам собой как-то, когда в один из дней, Мэт узнал, что старику не чужда среда литераторов.

— Так вы писатель?! — искренне изумился Матвей. — Подождите, а как ваша фамилия?

Александр Евгеньевич пригладил съехавшую на лоб прядь волос.

— Какое там, писатель. Скажете тоже. Сегодня, чтоб быть писателем уйма денег потребуется. Выходит по нынешним меркам, бумагомаратель скорее. Писал то я в прошлом.

— Погодите-ка, — Матвей стал припоминать данные наряда-заказа. — Вы ведь Маротов? Хотя нет. Не Маротов. Матвеев? М-м-м. Впрочем, тоже нет. Милонов, кажется?

— Молодой человек, фамилия моя ничего вам уже не расскажет. Слишком я древний, для вашего возраста. Таких сегодня уже не читают, — старик беспомощно развёл руки в стороны, словно почувствовал при этом свою вину.

— Что-то мне подсказывает, те, кого сегодня читают, даже в подмётки вам не годятся, — Мэт поставил на стол пустую чашку.

— Ну, так уж и в подмётки, — лучистые глаза старика засветились довольным блеском, — признаюсь, почитываю ещё иногда авторов. Очень даже неплохо у некоторых получается.

Матвей посмотрел на оставшееся в широкой вазе печенье. Манящее поджаристыми краями, оно взывало протянуть вперёд руку и съесть ещё, как минимум, парочку. Однако с другой стороны руку держала совесть. Вооружившись фразой: "Ты что, проглот, обожрать старика решил?" та удерживала ладонь железной хваткой. Неизвестно, как долго продлилось бы противостояние, и кто бы победил в молчаливой дуэли, но тут хозяин сам пододвинул Мэту печенье.

— Не отпущу, пока всё не съедите.

— Тогда вместе с вами.

В ответ старик лишь ободряюще улыбнулся:

— Кушайте, юноша, в мои годы такое вредно. А Стеша, к слову сказать, обрадуется, когда тарелку пустую увидит. Любит девчушка готовить, поэтому не стоит её расстраивать.

Благодарностью поминая неизвестную Стешу, Матвей налил себе ещё чаю и под удивительно интересные рассказы мужчины, за вечер опустошил вазу до самого дна.

— И они отказались её тиражировать?

История о первом произведении Александра Евгеньевича, заинтересовала Матвея больше других.

— Конечно. Ведь роман был сырым.

— Не верю. Не бывает сырых книг у хороших авторов. А можно я его почитаю?

Просьба показалось, старика удивила. Он как-то задумчиво посмотрел Мэту в глаза, а потом поднялся из-за стола и двинулся в направлении стоявшего у стены шкафа. Напряжённо при этом над чем-то раздумывая, хозяин квартиры отворил стеклянную дверцу.

— Отчего же. — Он отодвинул несколько книг и снял с полки увесистый фолиант. — Не разочаруйтесь, только, молодой человек.

/////

Вернувшись домой Мэт первым делом сбросил с себя одежду. Принял душ, а затем, в предвкушении чего-то особенного, удобно устроившись на любимом диване, взял в руки книгу. Ладонь неожиданно дрогнула и "Манифест" открылся примерно на треть.

"...Молча, остервенело, работали люди. По взмаху руки, по кивку головы, без слов понимая друг друга. Слова не могли теперь им помочь, ведь бешенный, штормовой ветер глушил голоса, заталкивал их обратно в глотки. То и дело обрушивалась на людей водяная стена, окатывала смельчаков холодным душем, а те лишь поругивались в ответ благим матом, отплевывались от обезумевшей в одночасье стихии, изо всех сил вцепившись руками в живой, рвущийся на волю брезент.