Безмужняя

Чем сильней распаляется Цалье, тем круче поворачивается спиной к собеседнику и говорит уже с ним через плечо. Никак не возьмет он в толк, говорит он, почему его не позвали на заседание ваада. Ведь старосте Зареченской синагоги следует знать суждение ваада о зареченском даяне, да и агуна тоже из этого района. Так на всех синагогах наклеили объявление, а на Зареченской не наклеили?

На это Лапидус отвечает, что он-то прекрасно знает, почему ваад обошел Зареченскую синагогу. Раввины убеждены, что здесь, на горе, держат сторону полоцкого даяна: когда он разрешил приносить деньги в субботу, весь город негодовал, и только здесь сделали вид, что ничего особенного не произошло. Лапидус рассказывает, что он тогда беседовал с зареченским старостой, — зачем они, мол, держат раввина, который роняет их честь перед лицом всего города? Но староста возражал: полоцкий даян — тихий человек, и у него больная жена. Староста тот уже умер, а покойного нельзя оговаривать. Но если бы был жив тот прежний староста, можно было бы сказать, что он дурак. Короче говоря, в городе, внизу, еще не знают, что в Зареченской синагоге власть сменилась. Но с другой стороны, если бы и повесили объявление, разве полоцкий даян допустил бы, чтобы оно висело? Он распоряжается здесь, точно в винограднике собственного отца!

— Покамест я еще здесь хозяин, — берет Цалье объявление из рук Лапидуса и примеряет к входной двери. — Надо бы кнопки или клей, на слюне ему не удержаться.

— Если нужны кнопки, так у меня есть, — Лапидус достает из бумажника тонкие гвоздики с широкими шляпками.

— Вот как, вы даже кнопки приготовили! — оглядывает Цалье гостя, как бы спрашивая, только ли из благочестия он все это делает.

Лапидус чувствует, что ему следует объясниться. И он рассказывает о том, как он много лет бесплатно совершал обрезание и так же, бесплатно, обучал этому делу десятки молодых людей. Но против него выступил некий Зелингер, его бывший ученик, и нанял полоцкого даяна, чтобы тот отстранил его, Лапидуса, от обрезания. Зелингер этот — трефняк, бабник, бегающий за гойками!

— Это недурно! — замечает Цалье.

— Что недурно? — удивляется Лапидус.

— То, что этот Зелингер бабник, — спокойно отвечает Цалье. — Ваш ученик знает толк в приятных вещах.

— Да ведь мы-то ведем разговор не об этом мерзавце Зелингере, а о полоцком даяне! — кричит Лапидус, как будто староста вдруг оглох на оба уха, — и я бы не стал клясться, что ваш раввин не взял, между нами говоря, денег у этой преступницы, у этой агуны, которую он объявил свободной.

— Эта женщина тоже недурна, — произносит Цалье с замогильной холодностью. — Я часто вижу ее, когда она идет мимо синагоги, и уверяю вас, она очень красивая женщина. Перед тем как я взял к себе в дом нынешнюю жену, я не раз прикидывал, что агуна с Полоцкой улицы мне бы больше подошла, но понимал, что она ищет молоденького, а кроме того — как вы это называете? — она мужняя жена.

— Да, мужняя жена, и никакой татарин ей тут не поможет, — подхватывает Лапидус, как огня боясь привести какое-нибудь изречение мудрецов, потому что убедился, что имеет дело с невеждой, который не любит ученых. И если пересыпать речь словечками из Геморы, этот неуч возненавидит его! Лапидус помогает старосте набрать миньян, все время поддакивая ему, что, мол, нынешние молодые люди никуда не годятся. Однако перед уходом у него все же вырывается цитата. На это, говорит Лапидус, и жалуется пророк. «И низко пал…» — гласит Плач Иеремии [114] . Зареченская синагога оттого пала так низко, что после такого законоучителя, как реб Исроэль Салантер, попала в руки полоцкого даяна.

114

Плач Иеремии (книга Плача) — пять элегий, в которых оплакиваются падение Иерусалима и иудейского царства, опустошение Иудеи и увод народа в плен вавилонским царем Навуходоносором (в 587/6 г. до христианской эры).

Отлученный

Когда реб Довид явился к вечерней молитве, он увидел, что у входа горит лампа, а прихожане сгрудились перед объявлением на дверях. Едва заметив его, они тут же разбрелись по большому полутемному помещению. Реб Довид глянул на объявление и остолбенел. Об отлучении, которым грозил ему реб Лейви, там ничего не говорилось. Было лишь написано, что ваад не согласен с его решением. Но он ощутил, как у него вдруг задрожали губы и колени. Где взять силы выдержать новые испытания?

Опустив голову, подошел он к восточной стене и застыл в своем углу возле арон-кодеша. Он думал о том, что должен созвать прихожан и оправдаться, все им объяснить. Он также должен собрать сторонников, которые защитили бы его от гонений ваада. Но оправдываться не в его натуре; к тому же он был так занят своей больной семьей, что несколько отдалился от прихожан. И все же среди них находятся и такие, что помогают ему в канун праздника, а порой и в канун субботы. Они — благородные люди и делают это в виде тайного подарка: прощаясь, подают руку, и он обнаруживает в ладони деньги. Теперь он потеряет и этих считаных доброжелателей.

По другую сторону арон-кодеша несколько человек машут руками, пытаясь угомонить Цалье. Но староста говорит намеренно громко, чтобы реб Довид слышал его;

— Был бы у нас порядочный раввин, наша синагога была бы переполнена! Люди возвращаются с кладбища и ищут, где бы помолиться и услышать слово утешения от доброго человека. Но наша синагога всегда закрыта. У нашего раввина на уме более важные дела, у него на уме освобождение мужних жен!

— Мне некогда, приступим к молитве! — шумит лавочник, чтобы раввин не расслышал речи старосты, — я дело без присмотра оставил!

— Если хотите знать, — кричит Цалье еще громче, — так я вам не младший шамес! Пойдите, станьте у ворот и найдите десятого.

— Нас десятеро, — убеждает старосту другой прихожанин, — не раз, не два, не три…

— Я вижу только девятерых, — твердит свое Цалье, — раввина нельзя числить в миньяне: я слыхал от одного благочестивого человека, большого знатока Торы, что преданный отлучению, даже если это раввин, не может входить в миньян.

Прихожане бросаются на старосту с упреками. Ему следует стыдиться таких речей! Слишком вольно он распоряжается в Зареченской синагоге! Они ему не ящички, которые он держит на замке! Они не позволят запирать себе рты! Но Цалье орет во все горло, что он хозяин синагоги, и если он говорит, что молиться не будут, то молиться не будут. Моэл Лапидус ему сказал, что отныне и впредь нельзя числить в миньяне полоцкого даяна.

— Лапидуска? — подпрыгивает один из прихожан, стоящих перед старостой. — Он же вор в ермолке! Убийца! Он зарезал мальчика, и наш раввин отстранил его от обрезания. Потому он и кипит, как горшок с жиром. Слыхали историю? Лапидуска — праведник!

— Четырех жен вы похоронили, теперь самое время, чтоб пятая похоронила вас! — кричит торговец с Зареченского рынка. — Восьмидесятипятилетние тоже умирают. Вы еще не плясали камаринского с ангелом смерти!

— Ребе, пусть вам кажется, что собака лает на луну, — бросается к реб Довиду лавочник, оставивший лавку без надзора. — Для нас вы были раввином и останетесь раввином!

Сжавшийся в своем углу, обливающийся потом реб Довид выпрямляется и идет в сторону прихожан. Все умолкают, а Цалье нагло, но одновременно и с опаской поворачивается к полоцкому даяну. Невысокий реб Довид хочет крикнуть долговязому старосте: «Это ты, злодей из злодеев, отлучен! Ты, злодей из злодеев!» — но не может произнести ни слова. Губы онемели, зубы стучат, язык отнялся, точно и впрямь его голос заклят отлучением! Прихожане застыли в смущении, молчание раввина тревожит их: может, он и в самом деле виноват? Староста, заметив растерянность окружающих, с кривой усмешкой глядит сверху вниз на раввина и вертит большую связку ключей вокруг указательного пальца, как бы дразня реб Довида: «Не стану я больше отпирать для тебя комнату с книгами и оставлять до полуночи в синагоге, чтобы ты мог отдыхать от постоянного плача в доме твоем…»

Реб Довид смотрит на старосту широко раскрытыми глазами, и все тело его дрожит. Он пытается извлечь из горла застывший голос, но немота овладевает им все сильней. Не произнеся ни слова, он направляется к двери, а когда проходит мимо освещенного лампой объявления, у него мелькает мысль, что это сообщение о его смерти, а светильник горит в память об иссякшей жизни.

Уж не раз маленький Иоселе, сын реб Довида, возвращался с занятий в слезах и твердил, что не будет ходить в школу Явне, потому что меламед стыдит его перед всеми. Но отец, уговаривая его, ласками и угрозами добивался, что мальчик снова отправлялся в хедер. На следующий день после того, как староста Цалье не засчитал реб Довида в миньян, Иоселе снова вернулся из хедера в слезах: он подрался с мальчишкой, и тот пожаловался меламеду. Меламед сказал Иоселе: «Ты почему побил сына почтенных родителей? Он вносит плату за учение, а ты — нет. Раввины расклеили листовки против твоего отца. Будет лучше, если ты не будешь учиться и не вырастешь таким раввином, как твой отец». Так меламед говорил ему прямо в глаза перед всем классом, и поэтому он больше не пойдет в хедер.