Безмужняя

— Вы пришли теперь говорить о мире? Слишком поздно вы пришли! — Раввинша захлебывается рыданиями; слезы льются у нее из глаз, превращаясь в гневные искры, лицо горит злобой. — Если вы знали, что мой ребенок умирает, и не пришли помочь, — вы злодей, настоящий злодей! Это вы, вы стали преследовать моего мужа!

— Я не преследовал вашего мужа. — Реб Лейви приближается к постели раввинши и говорит с ней сердечно, с отеческой заботливостью. — У меня есть свидетели, и Создатель мне свидетель, что я велел старшему шамесу городской синагоги молчать. Но он не молчал, и моэл Лапидус не молчал, и город не молчал. У меня не было иного выхода, кроме как вызвать вашего мужа на заседание ваада. Мы его умоляли, мы убеждали, что его враги и сброд, толпа, пойдут намного дальше нас, раввинов. Но муж ваш не захотел внять ни нашим доказательствам, ни нашим мольбам. И нам пришлось прекратить выплату ему жалованья.

— Если муж мой — безумный упрямец, то почему должны страдать мои дети? Но вы еще хуже, вы злодей, вы и жену с дочерью замучили, а потом отправили в сумасшедший дом.

— Пусть так, пусть я виноват в болезни жены и дочери, но в ваших несчастьях я не виноват. — Реб Лейви еще ближе подходит к постели раввинши, и голос его становится еще мягче. — Для меня уже нет никакой надежды. Я старик и уже не женюсь снова, как не женился двадцать лет назад, когда остался без жены. И уж тем более я не успею вырастить другую двадцатилетнюю дочь. Вы же еще оба молоды, и Всевышний вам поможет. Жизнь у вас еще впереди, а не позади. Ваш сын приближается к бар мицве [121] , вы пошлете его учиться в ешиву. Неужели же вы хотите, чтобы он стыдился того, что его отец, полоцкий даян, разрешил мужней жене выйти замуж? Если ваш муж признает, что совершил ошибку, мы выплатим ему жалованье до гроша за все недели и будем заступаться за него перед каждым, кто скажет о нем хоть одно дурное слово. Но если муж ваш и дальше будет упорствовать, то знайте, что гонения не прекратятся! Не мы, раввины, будем преследовать вашего мужа, но толпа, сброд, а мы ничем не сможем помочь. Если мы даже захотим заступиться, то станут говорить, что все раввины точно такие же, как полоцкий даян, что они потешаются над Учением и разрешают мужней жене выйти замуж. Сжальтесь же над своим сыном, над собой, над мужем, который сам себя не жалеет.

121

Бар мицва (буквально: «сын заповеди») — мальчик, достигший возраста 13 лет и одного дня и считающийся физически взрослым, а потому правомочным и обязанным исполнять все религиозные заповеди. Термин «бар-мицва» употребляется и для обозначения события, знаменовавшего вступление мальчика в религиозное и правовое совершеннолетие.

— Что же мне делать, ведь он меня не слушает! — плачет раввинша. Хотя она подавлена и озлоблена, ее боль за семью сильнее, чем обида на реб Лейви, который выказывает ей искреннее сочувствие, хоть она и накинулась на него с бранью.

— Раввин по делам халицы и агун издевается. Он не имеет права говорить о жалости, потому что он не знает, что такое жалость, — сухо и отрывисто смеется реб Довид, словно эти слова вырвались у него.

— Я милосердней вас, — поворачивает к нему пылающее лицо реб Лейви, — но не могу и не хочу быть милосерднее Учения.

— Вы верите в Учение, но не верите во Всевышнего, — с холодной усмешкой роняет реб Довид.

— Я верю во Всевышнего и верю в Учение, но вы, полоцкий даян, в Учение не верите. Вы ведете спор не со мною, а со всеми ранними и поздними авторитетами, с Рамбамом, с Рашба, с Ритба, с Бейс-Йосефом и со всеми толкователями. Мы и на заседании раввинов указали, что вы опираетесь лишь на рабби Элиэзера Вердунского, а он одиночка, и Закон толкуют не так, как он его толкует. На том свете вы будете иметь дело со всеми законоучителями, и они не впустят вас в рай.

— Это я принимаю! — выпрямляется невысокий реб Довид. — Я и там не отступлю перед ранними и поздними авторитетами, как здесь не отступил перед ваадом. И если, как вы утверждаете, они не пустят меня в рай, я преспокойно отправлюсь в ад. Мне что здесь, то и там. Более тяжких бед, чем здесь, я там переносить не буду! Вы, реб Лейви, возможно, не будете там иметь дела с ранними и поздними авторитетами, зато вам придется иметь дело с агуной. Она будет стоять у врат рая, рвать на себе волосы и взывать к небесам, что реб Лейви Гурвиц ступал по крови ее. Он ее гнал, требовал, чтобы она всю жизнь просидела без мужа, так же, как он сам двадцать лет провел без жены. Он сам не женился и хотел, чтобы и агуна не выходила замуж! А если агуна не даст вам в рай войти, то вы и не сможете войти, потому что она — а не вы — истинная праведница!

— Ложь и обман! — весь вспыхнув, стучит реб Лейви кулаком по столу. — Когда мужняя жена живет со вторым мужем, не разведясь с первым, она не праведница. Я больше страдал, чем вы. И если вы считаете, что вам нечего бояться ада, что вы и так уже много мук приняли, — мне тем более бояться ада нечего. Я решал так, как велят законоучители! И ваша агуна не сможет преградить мне путь в рай. А если она будет стоять у врат, как вы говорите, то оттуда выйдут все гаоны и толкователи, а они-то скорей предпочтут быть со мной в аду, чем сидеть в раю рядом с вами и с вашей агуной!

— За кого ты заступаешься, за девку? — в дикой злобе кричит мужу раввинша. — Не за жену, не за умершего ребенка, не за единственного оставшегося у нас сына ты переживаешь, а за распутную девку, будто и правда то, что враги наши говорят о вас обоих. Вон отсюда! — поворачивается она к реб Лейви. — Мое дитя еще стынет в мертвецкой, мы так обнищали, что нам не в чем в мороз пойти на похороны, а вы смеете угрожать, что нам будет еще хуже? Вон отсюда!

Онемевший реб Лейви пятится, словно увидел в полоцкой раввинше воплощение своей безумной дочери. Но у самого порога его вталкивает обратно открывшаяся внутрь дверь. В комнату входит реб Шмуэль, лавочник с Зареченского рынка. У реб Шмуэля всклокоченная седеющая борода, он одет в полушубок и высокую зимнюю шапку. Он держит за руку сына раввина, Иоселе, за ним втискивается в дверь его жена, низенькая толстая женщина с корзинкой в руке.

— Мы только что узнали от вашего сына о смерти вашего младшего, — произносит лавочник взволнованно и смущенно. — Ой, горе, ребе!

— Мы принесли вам кое-что подкрепиться, — отталкивает его жена, ставит на стол корзиночку и заламывает руки. — Ребецн, даже и не спрашивайте, что на улице творится! Такого не слыхали с тех пор, как Вильна стоит! Да спасет всех нас Бог! Вчера в доме агуны нашли перекупщика Мойшку-Цирюльника с расколотым черепом, а сегодня и ее саму — в роще повесилась!

В комнате повисает мертвая тишина. Внезапно раввинша сползает с постели и тянет руки к мужу, словно пол под ней провалился и она просит, чтобы он спас ее.

— Довид, я не виновата, я не толкала ее на это, Довид, — кричит она и зажимает себе рот обеими руками, точно испугавшись, что крик убьет ее остолбеневшего мужа. Реб Довид даже не видит, что жена валится без дыхания на кровать, не слышит, как Иоселе плачет: «Мама, мама», не замечает, что соседка бросается приводить в чувства раввиншу. Он стоит, окаменев, с устремленным на реб Лейви Гурвица огненным взглядом, и губы его шевелятся. Но голоса не слышно, точно веревка, которая удавила агуну, обвилась и вокруг его шеи. Он устремляет правую руку с протянутым указательным пальцем в сторону реб Лейви и со сверхчеловеческим усилием, наконец, издает хрип:

— Убийца!

Ошарашенный лавочник недоуменно глядит, как раввин в штраймле выбирается из комнаты, держась за косяк, чтобы не упасть. Из коридора врывается в комнату волна морозного воздуха.

— Убийца вы, а не я! — кричит за порогом реб Лейви и захлопывает дверь, словно боясь, что рука реб Довида достанет его на лестнице, на улице и проткнет спину, точно копье.

Город бурлит

Все началось в Зареченской синагоге.

Староста Цалье, как и все окрестные жители, слышал последние новости о Цирюльнике, об агуне и о том, что умер ребенок раввина. «Ну и что с того? Все трое стоят друг друга», — пожал он плечами и со связкой ключей в руке пошел в синагогу к предвечерней молитве. Но в этот раз ему не пришлось долго ждать, пока соберется миньян. Прихожане ворвались гурьбой, к старосте потянулось множество рук, у него вырвали ключи и так толкнули, что он полетел к дверям и там упал и остался лежать, как скатившийся с горы камень. Потом обыватели толковали, что этот Цалье, которому уже за восемьдесят, с синим, цвета селезенки, лицом и с длинными кривыми ногами, имеет, пожалуй, десять жизней, коли сумел подняться после такого пинка. Цалье онемел от смертельного испуга. Прихожане окружили его и кричали, захлебываясь гневом:

— Могильщик жен! Восьмидесятилетняя падаль! Из-за тебя повесилась агуна, из-за тебя умер ребенок раввина! Чтоб тебе сдохнуть! Пусть пятая жена похоронит тебя по частям!

И множество рук снова впилось крючковатыми пальцами в его худое жесткое тело, подняло его вверх, как подымают на вилы подгнивший стог соломы, и вышвырнуло его вон из синагоги.

— Одно дело сделано, — потирая руки, сказал прихожанин. — Когда агуну повезут на кладбище, Цалье не выйдет на крыльцо спрашивать, сколько лет было покойнице.