Безмужняя
Шрифт:
— Мне и вправду жить надоело, — тяжело дыша, реб Лейви опускается на стул. — Я не могу больше жить среди людей, которые стряхивают с себя ответственность, как вытряхивают карманы в ташлих. Я верующий и знаю, что мне предназначено страдать из-за жены и дочери, и я никого в этом не винил. Вы же постоянно боитесь, что я попрекну вас за то, что вы дали мне в жены свою больную сестру. Потому-то вы все время отнекиваетесь: я не несу ответственности. А значит, по моей вине ваша сестра, а потом и племянница сошли с ума. Так я нарочно скажу вам напрямую: вы дали мне в жены свою больную сестру!
— Вы берете на себя больше, чем позволено человеку, — тихо и печально произносит реб Ошер-Аншл. — Вы хотите, упаси Боже, толкнуть разъяренных людей на убийство. Простите, что я
— Да, я не допущу победы этого подстрекателя, даже если это будет стоить мне жизни. Он поступает не так, как беспутные и заблудшие, которые следуют своим побуждениям, не умея противостоять искушению. Он преступает закон Торы во имя Торы! Он бунтует и подстрекает на бунт, подняв глаза к небу, как бы истинно сострадая, но через его освобождение агуны евреи освобождаются от бремени еврейства. Пришло время, когда раввины должны пасть священными жертвами не от рук гоев, а именно от рук евреев. Они верят в полоцкого даяна только потому, что видят, как он во имя защиты своего мнения готов на любые страдания. И поэтому они должны увидеть, что раввины, отвергающие его мнение, тоже готовы стать жертвами во имя Всевышнего и Торы. Лишь тогда нам поверят, что агуне нельзя было выходить замуж.
— Я останусь с вами, — заявляет, с минуту подумав, реб Ошер-Аншл. — Поскольку вы не желаете по-хорошему говорить с народом, то уходите со мной или я останусь с вами. Будь что будет! Не хочу, чтобы вы говорили, будто я опять избегаю ответственности.
— Не хватает мне, чтобы ваша жена и дети взвалили на меня ответственность, если с вами что-нибудь случится! Сию же минуту уходите! — вскакивает реб Лейви, точно дикий зверь, наступивший лапами в огонь.
Реб Ошер-Аншл знает горячность зятя, но таким свирепым еще не видел. Оказавшись за порогом, реб Ошер-Аншл невольно думает то же, что и все прочие: если человек способен на такую безграничную злобу, не диво, что вся семья его сошла с ума.
Двое похорон
День был морозный и пасмурный. Колючий ветер вздымал с земли снежные вихри и швырял их в лица прохожих. Закутанные в платки рыночные торговки, разносчицы и домохозяйки с задних дворов с тяжелым сердцем затопали по снегу на похороны. Мужчины натянули на уши высокие зимние шапки, надели шарфы и башлыки и отправились к больнице на Госпитальной, куда из христианской больницы святого Якова перевезли тело агуны. Похороны были назначены на три часа дня, но жители дальних районов и пригородов пришли раньше. Прибыли рыбаки с Виленки, меховщики с рынка у бойни на Новогрудской и даже плотогоны из Шнипишек. В переулках близ больницы лавочники еще стояли в своих ларьках, ремесленники сидели за верстаками, в мясных лавках еще дожидались покупателей, а грузчики еще надеялись получить «носку». Но все поглядывали на больницу, чтобы не опоздать на похороны, и везде говорили только об агуне: проклятый мир! — в кинематографе всякая немая история кончается тем, что вешают злодея, а в жизни мы видим, как молодая женщина в цвете лет — кровь с молоком! — вешается, а злодей продолжает делать злое дело.
Тем временем подошли зареченские, чувствовавшие себя истинно осиротевшими. Полоцкий даян — их раввин, а агуна, благословенна ее память, была их соседкой. Зареченские рассказали городским, как они расправились со своим старостой Цалье, который отказался засчитать в миньян полоцкого даяна.
— Полоцкого праведника не засчитать в миньян? — возмущались грузчики, кряхтели лавочники, причитали женщины. — И все это натворил раввин из двора Шлоймы Киссина?
Кто-то заметил, что зареченские не такие уж хорошие, какими прикидываются. Когда виленские раввины перестали платить полоцкому даяну жалованье, так и они перестали его поддерживать. Торговцы разъярились и пожелали зареченским провалиться в болото заодно со всеми святошами, ежели они такие уж порядочные люди. Но зареченские отвечали, что на даяна возвели поклеп, будто у него что-то было
с агуной, и потому все отвернулись и от него, и от нее. Кто мог знать? Из-за злых языков был разрушен Иерусалим.Тут же стали передавать из уст в уста, что раввин из двора Шлоймы Киссина выдумал, будто полоцкий даян живет с агуной. Если бы раввин с Полоцкой улицы не был истинным праведником, он бы повесился, как агуна. Но он не захотел погубить свою душу и лишиться загробного мира.
— Наш ребе пришел бы на похороны, но у него — свое горе, похороны собственного ребенка, — говорят зареченские и сообщают, что раввин из двора Шлоймы Киссина явился в дом к полоцкому даяну, чтобы затеять с ним ссору. Как раз в это время зашел сосед и сказал, что агуна повесилась. А полоцкий даян как крикнет на раввина из двора Шлоймы Киссина: «Убийца!»
— Если зареченский раввин назвал его убийцей, значит, так оно и есть, и мы от этого убийцы мокрое место оставим! — грозят рыночные торговцы и сообщают вновь пришедшим: раввин из двора Шлоймы Киссина угрожал зареченскому, что его ребенка не разрешат похоронить на кладбище.
— Говорят, что тех, кто сам себя лишает жизни, хоронят у ограды.
— Да? Еще посмотрим! — Торговцы оскаливают зубы и туже затягивают ремни на штанах. — У ограды положат раввина из двора Шлоймы Киссина, а агуну похоронят рядом с могилой праведницы Двойры-Эстер.
С Завальной улицы поспешно вкатилась пароконная упряжка одного из городских богачей, как обещало правление кагала, и все пространство за нею заполнили провожающие. Несколько широкоплечих мужчин вошли в морг, чтобы вынести покойницу. Когда они вышли и черный гроб закачался над головами, женщины разом зарыдали, и даже стойкие мужчины начали всхлипывать. Несшие гроб хотели установить его в карете, но сотни голосов слились в общем крике:
— Нести до кладбища!
— Мимо двора Шлоймы Киссина! Пусть раввин видит, что он наделал!
Над улицей раздался вопль.
— Мэрка! На кого ты нас покинула! — кричала Голда, младшая сестра Мэрл. За ней шли две ее племянницы, поддерживая под руки мать — Гуту, старшую сестру. Ее лицо пожелтело, она молчала и покорно давала себя вести. По толпе пронесся шепоток:
— Видите эту крикунью? Она пришла без мужа, потому что он лучший друг Мойшки-Цирюльника и боится выйти на улицу. Старшая, та, что между двумя девчонками, тоже пришла без мужа. Он сбежал от нее.
— У агуны есть еще старая мать в богадельне, полоумная парализованная старуха, больше уж на том свете, чем на этом. Она даже не знает, что дочь ее повесилась.
— А почему не видно ее мужа?
— Вы спрашиваете об этой скотине в образе барана? Ведь он ее бросил! Его счастье, что он не явился: его бы забросали булыжниками!
— Глаза им надо выцарапать, этим сестричкам, — шептались и шипели женщины, — их нельзя близко к гробу подпускать. Их несчастная сестра дороже и ближе нам, чем им!
Как громко ни вопила Голда, она все же почувствовала окружившую ее молчаливую враждебность. Голда знала, что нигде не объявляется так много друзей и близких, как на похоронах. Чужие женщины поддерживали несущих гроб, плакали и убивались, а возле нее, Голды, все стояли с застывшими лицами. Одни поворачивались к ней спиной, другие как бы нечаянно оттесняли ее. В зловещем молчании ей слышался только один голос — голос из черного гроба: «Ты хотела выдать меня за моего кровного врага, чтобы обеспечить себе верность мужа. Меня ты погубила, но кто знает, спасла ли ты себя? Теперь твой муж бросит тебя!» Голда кинулась на шею своей полусомлевшей сестре Гуте и тихо заплакала:
— Я ничего плохого не думала. Я только хотела, чтобы Мэрл была счастлива, и не хотела остаться агуной, чтобы мы не были три сестры — три агуны.
Утром того же дня хоронили ребенка реб Довида Зелвера. На деньги, которые одолжил ему зареченский лавочник реб Шмуэль, реб Довид нанял дрожки, сел в них с женой и Иоселе и поехал на Погулянку, в детскую больницу. Когда прибыл катафалк, возница в черной пелерине очень удивился: он увидел только отца, мать и маленького мальчика. Других провожающих не было.