Безопасность непознанных городов

— Нравься столь жесткий секс этому бедолаге, стали бы мы трахать его в задницу? — иронично сказала Вэл.

Девушка с глазами-пеканами рассмеялась звонким, как колокольчик, смехом, который казался еще мелодичнее оттого, что украшения на лице вторили ему своим перестуком.

Надев фаллос, Вэл туго затянула пояс сбруи и поправила центральный ремешок. В промежности его с внутренней стороны усеивали крошечные шипы, сразу вступившие в контакт с клитором. Малейшее движение вызывало нежный массаж гениталий.

Другие снова поставили Беззубого на колени. Вэл прицелилась и вошла в него. Вцепившись в мокрые от пота волосы пленника, она толкалась и вращала бедрами с пылом, которого не могла ни скрыть, ни одобрить, сознавая, что на одну треть ей движет похоть и на две — жестокость.

Нахлынули воспоминания о собственной недавней боли, но с ними пришла и ярость, побуждавшая к еще большей жестокости. Вэл хотела остановиться и принести извинения. Но не могла.

Пленник вскрикнул. Вэл кончила.

И поползла назад к Симоне, которая поцеловала ее в губы и отвела ей с глаз прядь взмокших волос.

— Прочувствовала? Насиловать так возбуждающе, и нашему полу это тоже доступно.

Вэл отвернулась от центра круга, в котором пленника подвергали еще более пикантным извращениям. Она подтянула ноги к подбородку и, пытаясь стать как можно меньше, обвила их руками.

В пустом желудке подсасывало. Горло першило от дыма и непролитых слез.

Пленник умоляюще взвыл. Несколько женщин бросились к нему и, перевернув на спину, раздвинули ему ноги, а Мира перевязала его мужское хозяйство толстой бечевкой.

Парень бешено сопротивлялся. Мира глянула на Симону, и та неохотно отдала нож.

Вэл отвела взгляд. Когда она повернулась назад, Мира с кровожадной улыбкой на лице сидела перед ней на корточках, крохотные холодные глазки возбужденно сверкали порочным блеском.

— Это тебе, — сказала она, протягивая нож Вэл.

19

Странный новый мир, где обнаружил себя Брин, не так уж отличался от его собственного царства грез, его самых темных и самых личных фантазий.

Ничего сокровенного, ничего завуалированного. Каждый вздох, каждое движение фонтанировали похотью. Желание источали каждая птичья трель, каждый шорох ткани и произнесенное шепотом слово.

Ничего скрытого.

Вот в чем заключались притягательность и ужас этого места. Брин всю жизнь притворялся. Создал личину из вежливости, хорошего вкуса, остроумия и аристократичной утонченности, чтобы отвлечь внимание от социопата под ней. Научился изображать любовь, чтобы никто не догадался о его неспособности на нее, натренировался подделывать нежность, хотя слабо понимал, что это такое и почему все в ней нуждаются. Примерял и носил маски с непринужденностью гуляки на Марди Гра. Жил среди других людей, и те полагали его не только нормальным, но и не лишенным определенной мужской привлекательности.

Теперь все это осталось в прошлом.

Теперь больше незачем было создавать хрупкую видимость и устраивать фарс, изображая нормальные человеческие чувства. Что до внешности, никакие тряпки, никакой грим не могли скрыть ущерб, причиненный огнем. Все видели жалкого урода, которого недавно показало ему зеркало. Он прошел сквозь ад и превратился в омерзительного монстра, зато, как ни странно, чувствовал себя освободившимся.

И очевидно, другие горожане на этой масштабной и нескончаемой оргии тоже.

На базаре неподалеку от зловонных сыромятен к Брину приблизился старик, всю одежду которого составляли только рыболовные крючки в груди и паху, соединенные паутиной цепочек. Брин коснулся крючков пальцем, и по украшениям прокатилась волна дрожи, а проколотая кожа поднялась крошечными пиками. Старик адресовал Брину слюняво-похотливый взгляд и щербатую улыбку, которая увяла, как только он понял полную меру увечий существа, ухмыльнувшегося в ответ. Развернувшись, старик поковылял прочь, звеня цепями, словно живая декорация с рождественской садо-мазо вечеринки.

Брин подумывал пуститься вдогонку, но решил, что столь колючая и тощая добыча того не стоит.

Не более чем любопытства удостоился и рыжеволосый гном, который разрезал пенис на две половины и, проколов каждую изуродованную головку кольцами и металлическими штангами, теперь держал на уровне мошонки зеркальце, собираясь добавить очередной пирсинг. Этот троллеподобный чудак оглядел Брина с недоверчивым прищуром, оба члена-близнеца стояли, что позволяло беспрепятственно разглядывать звонкую коллекцию металла, свисающего с них.

Но не успел Брин завести разговор, как рыжеволосый тоже сбежал, бормоча под нос что-то понятное лишь ему.

В спешке он выронил зеркальце, которое Брин разбил камнем на крошечные серебряные осколки, после чего двинулся дальше.

Но, конечно, ушел он недостаточно быстро.

Хоть Брин и старался не смотреть, все же увидел собственное отражение, которое при ударе камня не исчезло, а взглянуло на него из каждого осколка и пропало, только когда он раскрошил их в пыль и бросился головой в стену, воя от ярости, горя и жалости к себе.

Он был не просто изуродован. Он превратился в нечто неописуемое.

И хуже всего была не опаленная, безволосая макушка, похожая на гниющий баклажан, не руки в струпьях и глубоких ожогах и даже не пенис, сочившийся из хрустких складок теперь не семенем, а зловонным гноем и неспособный пролить даже каплю мочи без убийственно невыносимой боли.

Хуже всего были зеркала.

Здесь их, как выяснилось, великое множество. Обитатели Города обожали наблюдать за собственными выходками, и для удовлетворения вуайеристских наклонностей тут имелось все необходимое.

Зачастую в самый неожиданный момент, завернув за угол переулка или осматривая базар в поиске новых непристойностей, Брин улавливал свое отражение и невольно прикасался к лицу, не веря, что чудовище в зеркале действительно он и все его обаяние и приятная интеллигентная наружность, вся его мужская привлекательность сгорели, оставив лишь опаленный, кровавый кошмар.

Чудовище действительно было им.

Впрочем, даже больнее становилось от реакции других людей, чья брезгливость еще сильней унижала потому, что здесь и так хватало искалеченных, странных и чудаковатых.