Безумие

Я много пил, и у меня не было никаких проблем с совестью. Она была запятнана, но я ее в этом не винил. Я был толерантен к своей совести. Как бы это сказать? Моя совесть была грязной, развратной цыганкой, но я был толерантным. И терпел.

Так вот, я был склонен стать плохим и принять решение о судьбе деда Сыйко.

Нужен был человек, который не боится прослыть сволочью за то, что деда Сыйко разместят в больничном доме престарелых. Некий человек — антипод Александру Македонскому. Который вообще не будет разрубать никаких гордиевых узлов, а просто бесцеремонно сдаст деда в психиатрическую клинику.

По блату. Да-а. Чтобы поступить в Больницу с деменцией, нужны были связи. Ха-ха.

И вот — я и был той самой связью.

Мать думала пять дней. Хотя, мне кажется, она все решила задолго до этого.

Мы отвезли деда Сыйко в Больницу в начале лета нового тысячелетия. Он слишком долго и насыщенно жил в старом. Конечно, не всю тысячу лет. Первые девятьсот дед пропустил. Но по нему это не было заметно.

А я вообще не знал, в каком времени живу. Мне было все равно. Я ненавидел время и традиции. Но судьба деда Сыйко меня заботила. Ведь в это проклятое тысячелетие мы пережили с ним вместе и много хорошего.

Мне вспомнилось, как вместе с ним мы сидели на холме у села и ели хлеб с брынзой. Потом виноград. Он резал ножичком брынзу, отламывал хлеб, и мы отрывали от кисти виноградины. Одновременно он напевно рассказывал мне сказки о крепости над селом. Она называлась Кале. Сказать по правде, это было волнительно и сказочно. Так что к судьбе деда я не был равнодушен.

Но сейчас дед был беспокойным и растерянным, а деменция делала его особенно раздражительным. И уже в самом начале его пребывания в Больнице возникли проблемы. Я разместил его, не без помощи коллег и медсестер, в самой лучшей палате отделения доктора Сами. Днем все было более-менее ничего, но вот по ночам — совсем плохо. При деменции больной чаще всего неспокоен именно в ночное время. Дед Сыйко начинал бродить, как привидение, по коридорам, ругаться со старушками и угрожающе ворчать на стариков. Он становился деспотом Добротицей [28] в полной призраков крепости. Разгневанный владыка старческого приюта.

28

Деспот Добротица (1347–1385) — болгарский феодал и военачальник, правитель Добруджанского княжества.

Однажды ночью, может, через неделю после его поступления, на дежурстве была Карастоянова. С ее слов, дед Сыйко опять был неспокойным. Бродил и покрикивал. Вел себя властно, как и всю свою жизнь. Хотел уйти домой. Хотел командовать.

Карастоянову разозлили его деспотичные замашки, и она распорядилась вколоть ему две ампулы антиалерзина. Антиалерзин, кроме антиаллергических, имеет и известные успокоительные свойства. В психиатрии же он иногда используется как дополнение к лечению особо буйных больных.

Плохо было то, что антиалерзин серьезно нарушает кровяное давление и динамику кровообращения. Дед Сыйко негодующе перенес уколы и заснул. Утром он кое-как проснулся, но уже в полном беспамятстве. Кора головного мозга, лишившись притока крови, увяла и погибла — этот тоненький слой чувств и мыслей просто свернулся, как папиросная бумага. А вместе с ним ушли в небытие и все прочитанные труды Гегеля и Спинозы. А также и наши совместные обрывочные воспоминания — о том, как мы вместе едим виноград с хлебом.

Когда я прибыл в Больницу, дед Сыйко мог лишь двигать глазами и лежать с открытым ртом. Он был безмолвен. Его челюсть была вывихнута и уродливо отвисла. Я попытался вернуть ее на место, но почувствовал, насколько она хрупкая. Я понял, что если посильней нажать, она просто развалится.

Не было смысла его больше мучить. Надо было просто ждать его смерти. Я посуетился немного около него, но садиться не стал. Я знал, что мне станет очень грустно. Я это знал. А может, наоборот, я боялся, что если сяду, грусть не придет ко мне?

Потом я оставил деда на попечение медсестер и пошел в кабинет Ив. Мы с ней чувствовали, что косвенная причина попадания деда в Больницу связана с нами. Если бы не наша любовь, не нужно было бы просить мою мать так часто сидеть с дочкой. И она бы ухаживала только за дедом. Мы переживали свою вину, но не смели о ней говорить. Только переживали.

Когда я сказал, что привык испытывать вину, я соврал. Я не привык, и мне было тяжело. Чертовски больно и тяжело.

Мы побыли с Ив в ее кабинете, в тихих и виноватых объятьях друг друга. А через полчаса я опять пошел к своему старику. Но он уже умер, умер с открытым ртом.

Мучитель

Я стоял в приемной и смотрел в окно. Струйки чистой воды сбегали по стеклу, дождь шел медленно и непрестанно в целом мире за стеклом; было влажно, грустно и холодно. Я ждал указаний от доктора И. и ее инструкций, что делать с новой пациенткой. Она не была совсем новой, в том смысле, что за последний год она как минимум три раза поступала в Больницу, но я ее пропустил, потому что работал в других отделениях.

Сейчас же я сидел в приемной женского отделения для буйных. Новопоступившую я видел всего минут пять, и за это время доктор И. сообщила мне о ее диагнозе, на котором, как мне казалось, очень настаивала. Речь шла о глубокой депрессии. О депрессивном ступоре. О психогенной депрессии, то есть депрессии, вызванной некоей жизненной катастрофой.

Ступор означает состояние полной обездвиженности. Или, как выражалась старая русская психиатрическая школа, глубокой двигательной заторможенности.

Пациентке было около сорока — симпатичная женщина, которая неуловимо напоминала актрису Катю Паскалеву [29] . На ее смуглом лице то тут, то там виднелись пигментные пятна, на тон темнее кожи, но это ее не портило, а делало похожей на женщину, которая любит солнце и обожает сажать цветы. Ее муж недавно погиб в какой-то ужасной катастрофе.

29

Катя Паскалева (1945–2002) — популярная болгарская киноактриса.

Я испытывал досаду на эти вечные катастрофы. Они со странной закономерностью случались в жизнях психбольных и становились легким объяснением всего. И прежде всего, их Безумия. Мне хотелось стукнуть кулаком и сказать: «Хватит уже искать оправдание Безумию!» Оно не появляется от того, что кто-то погиб или от того, что что-то в жизни пошло не так! В принципе, вся жизнь — одна сплошная катастрофа, и Безумие ничего общего с этим не имеет. Вот что мне хотелось прокричать.

Но было некому. Если между катастрофами и трагедиями в жизни, с одной стороны, и Безумием, с другой, было бы нечто общее, сумасшедшими оказались бы все. Да! Мы все были бы сумасшедшими. Но ведь этого нет!

У кого-то погибла вся семья и начал рушиться весь их мир, но сами они оставались до ужаса нормальными. Можно было наблюдать, как утром, абсолютно нормальной, обычной походкой, они шли за газетой, как потом расклеивали некрологи самыми что ни на есть спокойными и уверенными движениями.

Есть люди, которые используют свою нормальность, как топор — они секут и рубят этот мир, а потом беспристрастно сортируют поленья. И эта нормальность мир абсолютно обессмысливает. Я повидал таких людей: матерей, которые обустраивают могилы сыновей, думая больше о сорняках у надгробья, чем о предмете скорби. Я знал и сыновей, которые, как отъявленные скупердяи, выторговывали дешевые закуски для поминок по своим отцам. Нормальные люди — это нормальные люди, и ничто не может сделать их ненормальными. Мир может разверзнуться, может случиться потоп, а нормальные люди будут все так же аккуратно завязывать шнурки.