Безумие

— Что — это? — воскликнул Антон К., словно Архимед, который спорит с погрязшими в заблуждениях эллинами и сейчас должен указать им на их главную ошибку.

— Отношения между мужчинами и женщинами нельзя обсуждать вот так! — тихо проговорила мать Антона К.

— Но ведь! — крикнул Антон К. радостно, потому что сейчас он мог простить своей матери всё. Она не была плохой, ей просто пришлось расти в другое время, и она сама от этого страдала. — Мам! Я хотел поговорить со-вер-шен-но о дру-гом! Сов-сем о другом! Мама! — и Антон К. нагнулся и обнял свою мать. Она вздохнула и отклонилась от его сивушного духа…

— Ну, и о чем ты хотел поговорить со мной в час… уже в два часа ночи? Что кажется тебе настолько важным, что ты меня мучаешь и не даешь спать? — спросила его мать. И тон ее слов вернулся к тому, первоначальному. Сейчас она больше не переживала, что Антон К. вздумал мучить ее невыносимыми темами.

— Я хочу поговорить… о Боге, о Боге, мама, о том, что ваше поколение не желает говорить о Боге и вере, и о том, зачем мы живем, о смысле жизни. Вот об этом я хотел наконец-то поговорить. Об этом, мамочка, мамулечка… — наклонился он к матери и спрятал лицо в ее растрепанных, но все еще красивых, седых волосах.

— Ух! — совсем растерялась его мать. И ее губы беззвучно задвигались, как будто в эту секунду ее посетил миллион мыслей. Потом по ее лицу расплылась добрая и мягкая улыбка.

— Мой маленький, — погладила она сына по лицу. — Мой философ! Милый мой глупыш. Но почему же в час ночи?..

— Так все время час ночи, мам, — перебил ее Антон К. — Мы никогда не можем поговорить. Для этого разговора удачного времени не бывает. И вот я сказал себе — сейчас или никогда.

— Нет, ты выбрал неудачный момент… Сейчас не время говорить о… пустом. Не злись и не обижайся, но я глаз не сомкнула из-за болей в спине, целую неделю не спала. А сейчас всем нам надо выспаться. Если ты еще хочешь пофилософствовать, рано утром заваришь чайку и все мне расскажешь. Об этом твоем Боге.

И мать Антона К. снова погладила его по лицу.

— Да, наверное ты права, — опустил голову Антон К. и уступил своей матери дорогу к спальне. Она послушно прошелестела мимо него и скрылась в комнате. И ему показалось, что, проходя мимо его сгорбленной, обмякшей фигуры, она ему улыбнулась.

— Спокойной ночи, мам! — сказал Антон К. Его руки, как плети, бессильно висели по обеим сторонам туловища.

Но он чувствовал себя удовлетворенным. Ничего из того, что он хотел, так и не было сказано, но в конце разговора, как раз, когда его мать уходила в свою комнату, его осенила сильная и стремительная мысль. «Сейчас я пойду спать, а завтра больше не буду досаждать матери этими безумными разговорами. Я оставлю ее в покое. Нет, я не стану к ней безразличным, просто не буду таким злым и агрессивным, таким требовательным к этому ее проклятому, безнадежному поколению. Потерянным людям.

И! И если этой ночью я смогу ее простить за то, что никогда не станет она говорить со мной об Этом, если я ей прощу…

…Если я смогу ей простить, — думал Антон К., засыпая.

…Если смогу ее простить…

Все… все… будет хорошо!»

И он заснул.

* * *

Когда я дочитал последнюю строчку, я выпрямился, размял затекшие плечи и потянулся. Я был доволен тем, что у меня внутри здоровая сердцевина. Как у любого здорового молодого человека.

Разговор с матерью

— Калин, как ты? — спросила меня в тот тяжелый и напряженный вечер мама.

Стоял декабрь. Я почти разрушил свою семью и свою жизнь. По всему было видно, что я собираюсь уйти из медицины, которой жил целых двенадцать лет. А еще уйти от жены и ребенка, с которыми прожил около пяти.

Мое лицо пылало — от стыда, от высокого давления, от отчаяния. А мать спрашивала, как я себя чувствую. И делала это с особым укором в голосе, спокойно и ясно, как могут спрашивать только матери. Хотя, возможно, такие матери были не во все времена. Их породило поколение, давшее возможность женщинам стать партсекретарями, директорами школ, начальниками тюрем.

Сейчас моя мама слегка иронизировала — так я чувствовал ее вопрос.

Хотя нет.

В ее голосе было много страдания, но она маскировала его под этим фамильярным тоном. Мол, как ты поживаешь?

Ха, весьма остроумный вопрос. Как я поживаю, мамулечка? Очень плохо! Я умираю! Я та самая тридцатилетняя сволочь, которая позволяет себе рушить семью, иметь любовницу, прерывать семейную династию врачей, я отброс общества, который испытывает только чувство вины…

Нет, не только, еще и любовь… к одной женщине, но ты, мамуля, этого не поймешь, как тебе понять…

…Ваше поколение, черт побери, не позволяло себе таких вещей, как же я смогу объяснить тебе то, что ты считаешь невыносимо стыдным — как тебе понять, что я люблю одну женщину, но не ту, на которой женился, и что я готов выбросить на свалку всю свою жизнь только ради нее…

…Все пойдет на свалку… Да! И ты тоже. Именно так…

…ты ревнуешь, мамочка, потому что моя прошлая жизнь была связана с тобой…

…ты ее создала, эту мою прежнюю жизнь, ты вобрала ее в себя, она стала частью тебя, твоего мира. Но не моего. И вообще, мамочка, что это были за браки, браки моего поколения? Чтобы только успокоить родителей! Ха! Кошмар! Только чтобы исполнить тупой долг перед родителями, перед традицией, перед государством… Ужас!

И вот сейчас я от него убегаю, а заодно убегаю и от тебя, поэтому не хочу ничего объяснять. Почему я должен что-то объяснять, мамочка, я же уже не школьник…

…я уже не тот школьник, которого ты загнала в угол и расспрашивала: почему сбежал с урока геометрии и курил… курил сигареты!

…я уже не буду перед тобой отчитываться, не буду ни перед тобой, ни перед вашим лицемерным, разложившимся обществом, мамулечка, да, я ужасный сын…

…я знаю, я тебя гроблю, ты же все время мне это повторяешь, с самого моего рождения я только и слышу, что в могилу тебя сведу!

Ваше поколение ничего другого выдумать не могло, кроме этого — говорить своим детям, что они вас угробят!

Я знаю, я убиваю всех тем, что хочу прожить жизнь, как считаю нужным… я убиваю вас этой своей новой жизнью. И как вообще мне не стыдно за эту свою новую любовь? Не знаю. Но больше я ничего вам объяснять не стану!

Ты понимаешь, мама? Я буду страшно несчастным. К твоему ужасу.

Потому что такие, как я, хотят уйти от кошмара быть всем должными. Ты понимаешь меня? Я не могу жить напоказ счастливой и размеренной жизнью, которую вы мне предлагаете, потому что потом придется рассчитываться с лихвой! А это значит подчиняться и соглашаться, быть во всем умеренным и вечно благодарным. Это значит быть вечно должным тебе, семье и этому чертову обществу.

Я ничего не хочу от этой приличной и будто счастливой жизни, потому что не хочу чувствовать себя обязанным. Да, я буду несчастным сколько мне придется! Потому что моя свобода — и есть мое несчастье. И я не смогу специально, ради тебя, быть счастливым!

Пусть я лучше буду несчастным ради себя!

Вот и все!.. Мамочка…

Вот что я хотел ей сказать.

Но не сказал. А произнес только:

— Ничего, спасибо, мам. Сносно.

— Сносно? Значит, не очень-то хорошо? — спокойно наблюдала за мной мама, и я корчился, как любой изменяющий жене мужчина, который поставлен по стойке смирно… не перед своей женой. Нет! Перед главным судьей — своей матерью.