Безумные дамочки

— Да я вообще ничего не сделала.

— Отрицательные реакции очень дурно влияют, за них так же нужно наказывать, как и за положительные. Ты, конечно, понимаешь, о чем я?

— Не понимаю. Мне кажется, ты слегка тронутый, так что забирай сыр, коньяк и отправляйся домой. Быстро.

— Уйду, — сказал Стив Омаха, — после того, как ты будешь наказана.

— Я же сказала, что меня не за что наказывать. Не за что. До тебя не доходит?

— Если ты не хочешь, чтобы тебя наказывали, я предлагаю, чтобы ты извинилась. Тебе надо только сказать, что ты вела себя плохо и просишь прощения за это.

— Я не вела себя плохо, — настаивала она, — и мне не о чем жалеть.

— Нет? Посмотрим.

При этих словах он отставил банку с коньяком, встал и быстро задрал халат Симоны, так что она ничего не успела предпринять.

— Хорошо, — сказал он. — Больше снимать нечего.

— О чем ты говоришь?

— О трусиках, конечно. Я даю тебе последний шанс признаться, что плохо себя вела, жалеешь об этом и раскаиваешься. Так? Ты готова раскаяться и извиниться?

— Конечно же, нет. И иди к черту!

Стив понимающе кивнул.

— Да, теперь я вижу, что все правильно понял с самого начала.

Он схватил ее за талию, перекинул через свое колено на живот и начал шлепать по голой попке. Медленно, сильно и методично.

Между ударами он говорил:

— Теперь ты признаешься, что плохо себя вела и жалеешь об этом? Как, Симона?

И каждый раз Симона кричала в ответ:

— Нет, скотина! Ничего нет!

— Очень хорошо. Сейчас я задам следующий урок.

— Какой урок? — визжала она.

— Узнаешь.

В конце концов терпение ее лопнуло, не потому что было больно, хотя и приятно не было. У нее возникло предчувствие, что все это ведет ее к чему-то очень необычному.

— Хватит, — сказала она. — Я признаюсь.

Тогда Стив Омаха снял ее с колена и поставил на ноги перед собой.

— Послушаем, — сказал он.

— Я плохо себя вела и жалею об этом.

— Жалеешь о чем?

Симона непонимающе глазела на него и думала, что она сделала и чего от нее хотят.

— Я тебя не понимаю, — сказала она.

Затем вспомнила мать и фашиста, который спал на софе в гостиной.

Голос у Стива был нежным и тихим, когда он дал ей тайный пароль:

— Мне жаль, сэр.

— Мне жаль, сэр, — покорно повторила Симона, и, когда долгожданное извинение сквозь силу вырвалось наружу, оргазм, о котором мечтала почти двадцать пять лет, обрушился на нее, невероятный ураган, который смел все мысли о шампанском на клиторе.

Через мгновение Симона оказалась в объятиях Стива Омахи, халат свалился на пол. Она все еще оставалась Римой, девушкой-птичкой, но из нее наконец вырвали перья.

Глава 9

Октябрьское утро началось для Беверли с привычной пульсирующей боли над левой бровью. За окном светило солнце, но в спальне было сумрачно, и она боялась двинуться из страха, что грядет новый приступ мигрени. Можно опрокинуть качающуюся лодку и утонуть в жуткой боли, которая обещала (обещала, подумала Беверли, какое чудное, обнадеживающее слово, хм-м) долгие часы мучений, мучений не только из-за самой боли, но и из-за холода, тошноты, поноса и потери реальности, которые всегда сопровождали боль и требовали неподвижно лежать в постели, как труп в гробу, пока не пройдет приступ.

— Почему? — задавала она себе вопрос. Почему так часто? С тех пор как пять месяцев тому назад переехала на Манхэттен, сильные приступы шли один за другим, и она дошла до такого состояния, что от страха перед ними боялась просыпаться.

Утро стало мукой не только из-за мигрени, но и из-за того, что каждый день у Беверли было сильное похмелье, и нужно было несколько часов, чтобы избавиться от него. Когда это удавалось, она уже была сильно пьяна, что влекло за собой следующее, ужасное утро. Одно за другим, жизнь стала невыносимой. Как она недавно сказала Маргарет, своей служанке:

— Это куча дерьма, а не жизнь, и если бы не дети… я бы «бац-бац». — И приставила палец ко лбу.

Маргарет жила теперь не с ней, а с семьей, в Рослине, и каждое утро приезжала по железной дороге, чтобы одеть детей, приготовить им завтрак и отвезти в школу Далтон, куда они ходили уже месяц. Это была идея Питера.

— Школа их подготовит, — сказал он.

— К чему? К чувству собственной исключительности? К лицемерию?

— Ты, наверное, хочешь послать их в пуэрториканскую школу в восточном Гарлеме, где они до девяти лет не научатся читать, а потом до старости будут читать комиксы, шевеля при этом губами?

— В школе нужно получить не только знания.

— Что же еще?

— Научиться выживанию.

В тот момент, когда Симона, преодолевая трусость, бежала за Робертом Фингерхудом в горящую комнату, Беверли пыталась преодолеть свой снобизм, декларируя либеральные и прогрессивные лозунги. На самом деле она бы упала в обморок, если бы дети пошли в угрюмую общественную школу.

— Я думаю, неправильно защищать детей от суровой реальности, с которой им рано или поздно придется столкнуться, — твердо добавила она.

Питер пришел в бешенство, обозвал ее простофилей и сказал, что она скоро пойдет маршем на Вашингтон вместе с другими спятившими с ума домохозяйками, которым нечего делать, вот они и сидят на газоне у Белого дома и вопят о гражданских правах.

— Я могу заняться чем-то и похуже, — сказала Беверли, не представляя себя в толпе этих орущих, невоспитанных людей.

— Ты все еще моя жена, пусть мы и живем врозь, и мои дети — это мои дети, а пока так обстоят дела, я могу сказать пару слов о том, как им жить.

— Пару слов? Ты такой скромный, дорогой. Как всегда. С самого начала.

— Тебе это нравилось!

Мысль, что он прав, она это знает, и он знает, что она знает, убила ее. Сначала ей это нравилось. Ей все нравилось в Питере: его снобизм, его притворная застенчивость, скрывавшая жажду власти, которая вскоре расцвела махровым цветом. Он в университете спас ее от изоляции. Какую же ошибку совершили родители, когда послали ее в Уэллесли, к другим таким же отверженным, но там так много занимались спортом, там была до чертиков нормальная атмосфера. В мае там праздновали День дерева. Было живописное озеро. Там было так тихо и спокойно, что начинало тошнить. От отчаяния Беверли занялась теннисом.