Низкий дом с голубыми ставнями,Не забыть мне тебя никогда, —Слишком были такими недавнимиОтзвучавшие в сумрак года.До сегодня ещё мне снитсяНаше поле, луга и лес,Принакрытые сереньким ситцемЭтих северных бедных небес.Восхищаться уж я не умеюИ пропасть не хотел бы в глуши,Но, наверно, навеки имеюНежность грустную русской души.Полюбил я седых журавлейС их курлыканьем в тощие дали,Потому что в просторах полейОни сытных хлебов не видали.Только видели березь, да цветь,Да ракитник, кривой и безлистый,Да разбойные слышали свисты,От которых легко умереть.Как бы я и хотел не любить,Всё равно не могу научиться,И под этим дешёвеньким ситцемТы мила мне, родимая выть.Потому так и днями недавнимиУж не юные веют года…Низкий дом с голубыми ставнями,Не забыть мне тебя никогда.
Ус
Не белы снега по-над ДономЗаметали степь синим звоном.Под крутой горой, что ль под тыном,Расставалась мать с верным сыном:«Ты прощай, мой сын, прощай, чадо,Знать, пришла пора, ехать надо!Захирел наш дол по-над Доном,Под пятой Москвы, под полоном».То не водный звон за путиной —Бьёт копытом конь под осиной.Под красневу дремь, под сугредокОтвечал
ей сын напоследок:«Ты не стой, не плачь на дорогу,Зажигай свечу, молись богу.Соберу я Дон, вскручу вихорь,Полоню царя, сниму лихо».Не река в бугор била пеной —Вынимал он нож с подколена,Отрезал с губы ус чернявый,Говорил слова над дубравой:«Уж ты, мать моя, голубица,Сбереги ты ус на божнице;Окропи его красным звоном,Положи его под икону!»Гикал-ухал он под туманом,Подымалась пыль за курганом.А она в ответ, как не рада:«Уж ты сын ли мой, моё чадо!»
* * *
На крутой горе, под Калугой,Повенчался Ус с синей вьюгой.Лежит он на снегу под елью,С весела-разгула, с похмелья.Перед ним всё знать да бояры,В руках золотые чары.«Не гнушайся ты, Ус, не злобуй,Подымись, хоть пригубь, попробуй!Нацедили мы вин красносокихИз грудей из твоих из высоких.Как пьяна с них твоя супруга,Белокосая девица-вьюга!»Молчит Ус, не кинет взгляда, —Ничего ему от земли не надо.О другой он земле гадает,О других небесах вздыхает…
* * *
Заждалася сына дряхлая вдовица,День и ночь горюя, сидя под божницей.Вот прошло-проплыло уж второе лето,Снова снег на поле, а его всё нету.Подошла, взглянула в мутное окошко…«Не одна ты в поле катишься, дорожка!»Свищет сокол-ветер, бредит тихим Доном.«Хорошо б прижаться к золотым иконам…»Села и прижалась, смотрит кротко-кротко…«На кого ж похож ты, светлоглазый отрок?..А! – сверкнули слёзы над увядшим усом. —Это ты, о сын мой, смотришь Иисусом!»Радостью светит она из угла.Песню запела и гребень взяла.Лик её старческий ласков и строг.Встанет, присядет за печь, на порог.Вечер морозный, как волк, тёмно-бур…Кличет цыплят и нахохленных кур:«Цыпушки-цыпы, свет-петушок!..»Крепок в руке роговой гребешок.Стала, уставилась лбом в темноту,Чешет волосья младенцу Христу.
«Любовь Столица, Любовь Столица…»
Любовь Столица, Любовь Столица,О ком я думал, о ком гадал.Она как демон, она как львица, —Но лик невинен и зорьно ал.
Владимир Владимирович Маяковский
Бродвей
Асфальт – стекло. Иду и звеню.Леса и травинки — сбриты.На север с юга идут авеню,на запад с востока — стриты.А между — (куда их строитель завёз!) —дома невозможной длины.Одни дома длиной до звёзд,другие — длиной до луны.Янки подошвами шлёпать ленив:простой и курьерский лифт.В 7 часов человечий прилив,В 17 часов — отлив.Скрежещет механика, звон и гам,а люди немые в звоне.И лишь замедляют жевать чуингам,чтоб бросить: «Мек моней?»Мамаша грудь ребёнку дала.Ребёнок с каплями из носу,сосёт как будто не грудь, а доллар —занят серьёзным бизнесом.Работа окончена. Тело обвейв сплошной электрический ветер.Хочешь под землю — бери собвей,на небо — бери элевейтер.Вагоны едут и дымам под рост,и в пятках домовьих трутся,и вынесут хвост на Бруклинский мост,и спрячут в норы под Гудзон.Тебя ослепило, ты осовел.Но, как барабанная дробь,из тьмы по темени: «Кофе Максвелгуд ту ди ласт дроп».А лампы как станут ночь копать,ну, я доложу вам — пламечко!Налево посмотришь — мамочка мать!Направо — мать моя мамочка!Есть что поглядеть московской братве.И за день в конец не дойдут.Это Нью-Йорк. Это Бродвей.Гау ду ю ду!Я в восторге от Нью-Йорка города.Но кепчонку не сдёрну с виска.У советских собственная гордость:на буржуев смотрим свысока.
Скрипка и немножко нервно
Скрипка издёргалась, упрашивая,и вдруг разревеласьтак по-детски,что барабан не выдержал:«Хорошо, хорошо, хорошо!»А сам устал,не дослушал скрипкиной речи,шмыгнул на горящий Кузнецкийи ушёл.Оркестр чужо смотрел, каквыплакивалась скрипкабез слов,без такта,и только где —тоглупая тарелкавылязгивала:«Что это?»«Как это?»А когда геликон —меднорожий,потный,крикнул:«Дура,плакса,вытри!» —я встал,шатаясь, полез через ноты,сгибающиеся под ужасом пюпитры,зачем —то крикнул:«Боже!»,бросился на деревянную шею:«Знаете что, скрипка?Мы ужасно похожи:я вот тожеору —а доказать ничего не умею!»Музыканты смеются:«Влип как!Пришёл к деревянной невесте!Голова!»А мне – наплевать!Я – хороший.«Знаете что, скрипка?Давайте —будем жить вместе!А?»
А вы могли бы?
Я сразу смазал карту будня,плеснувши краску из стакана;я показал на блюде студнякосые скулы океана.На чешуе жестяной рыбыпрочёл я зовы новых губ.А выноктюрн сыгратьмогли бына флейте водосточных труб?
Послушайте!
Послушайте!Ведь, если звёзды зажигают —значит – это кому —нибудь нужно?Значит – кто —то хочет, чтобы они были?Значит – кто —то называет эти плевочки жемчужиной?И, надрываясьв метелях полуденной пыли,врывается к богу,боится, что опоздал,плачет,целует
ему жилистую руку,просит —чтоб обязательно была звезда! —клянётся —не перенесёт эту беззвёздную муку!А послеходит тревожный,но спокойный наружно.Говорит кому-то:«Ведь теперь тебе ничего?Не страшно?Да?!»Послушайте!Ведь, если звёздызажигают —значит – это кому-нибудь нужно?Значит – это необходимо,чтобы каждый вечернад крышамизагоралась хоть одна звезда?!
Сергею Есенину
Вы ушли, как говорится, в мир в иной.Пустота… Летите, в звёзды врезываясь.Ни тебе аванса, ни пивной.Трезвость.Нет, Есенин, это не насмешка.В горле горе комом — не смешок.Вижу — взрезанной рукой помешкав,собственных костей качаете мешок.– Прекратите! Бросьте! Вы в своём уме ли?Дать, чтоб щёки заливал смертельный мел?!Вы ж такое загибать умели,что другой на свете не умел.Почему? Зачем? Недоуменье смяло.Критики бормочут: – Этому винато… да сё… а главное, что смычки мало,в результате много пива и вина. —Дескать, заменить бы вам богему классом,класс влиял на вас, и было б не до драк.Ну, а класс-то жажду заливает квасом?Класс – он тоже выпить не дурак.Дескать, к вам приставить бы кого из напостов —стали б содержанием премного одарённей.Вы бы в день писали строк по сто,утомительно и длинно, как Доронин.А по-моему, осуществись такая бредь,на себя бы раньше наложили руки.Лучше уж от водки умереть,чем от скуки!Не откроют нам причин потерини петля, ни ножик перочинный.Может, окажись чернила в «Англетере»,вены резать не было б причины.Подражатели обрадовались: бис!Над собою чуть не взвод расправу учинил.Почему же увеличивать число самоубийств?Лучше увеличь изготовление чернил!Навсегда теперь язык в зубах затворится.Тяжело и неуместно разводить мистерии.У народа, у языкотворца,умер звонкий забулдыга подмастерье.И несут стихов заупокойный лом,с прошлых с похорон не переделавши почти.В холм тупые рифмы загонять колом —разве так поэта надо бы почтить?Вам и памятник ещё не слит, —где он, бронзы звон или гранита грань? —а к решёткам памяти уже понанеслипосвящений и воспоминаний дрянь.Ваше имя в платочки рассоплено,ваше слово слюнявит Собинови выводит под берёзкой дохлой —«Ни слова, о дру-уг мой, ни вздо-о-о-о-ха».Эх, поговорить бы иначес этим самым с Леонидом Лоэнгринычем!Встать бы здесь гремящим скандалистом:– Не позволю мямлить стих и мять! —Оглушить бы их трёхпалым свистомв бабушку и в бога душу мать!Чтобы разнеслась бездарнейшая погань,раздувая темь пиджачных парусов,чтобы врассыпную разбежался Коган,встреченных увеча пиками усов.Дрянь пока что мало поредела.Дела много — только поспевать.Надо жизнь сначала переделать,переделав — можно воспевать.Это время — трудновато для пера,но скажите вы, калеки и калекши,где, когда, какой великий выбиралпуть, чтобы протоптанней и легше?Слово — полководец человечьей силы.Марш! Чтоб время сзади ядрами рвалось.К старым дням чтоб ветром относилотолько путаницу волос.Для веселия планета наша мало оборудована.Надо вырвать радость у грядущих дней.В этой жизни помереть не трудно.Сделать жизнь значительно трудней.
Борис Леонидович Пастернак
Март
Солнце греет до седьмого пота,И бушует, одурев, овраг.Как у дюжей скотницы работа,Дело у весны кипит в руках.Чахнет снег и болен малокровьемВ веточках бессильно синих жил.Но дымится жизнь в хлеву коровьем,И здоровьем пышут зубья вил.Эти ночи, эти дни и ночи!Дробь капелей к середине дня,Кровельных сосулек худосочье,Ручейков бессонных болтовня!Настежь всё, конюшня и коровник.Голуби в снегу клюют овёс,И всего живитель и виновник —Пахнет свежим воздухом навоз.
Тишина
Пронизан солнцем лес насквозь.Лучи стоят столбами пыли.Отсюда, уверяют, лосьВыходит на дорог развилье.В лесу молчанье, тишина,Как будто жизнь в глухой лощинеНе солнцем заворожена,А по совсем другой причине.Действительно, невдалекеСредь заросли стоит лосиха.Пред ней деревья в столбняке.Вот отчего в лесу так тихо.Лосиха ест лесной подсед,Хрустя обгладывает молодь.Задевши за её хребет,Болтается на ветке жёлудь.Иван-да-марья, зверобой,Ромашка, иван-чай, татарник,Опутанные ворожбой,Глазеют, обступив кустарник.Во всём лесу один ручейВ овраге, полном благозвучья,Твердит то тише, то звончейПро этот небывалый случай.Звеня на всю лесную падьИ оглашая лесосеку,Он что-то хочет рассказать
Почти словами человека.
Гамлет
Гул затих. Я вышел на подмостки.Прислонясь к дверному косяку,Я ловлю в далёком отголоске,Что случится на моём веку.На меня наставлен сумрак ночиТысячью биноклей на оси.Если только можно, Авва Отче,Чашу эту мимо пронеси.Я люблю твой замысел упрямыйИ играть согласен эту роль.Но сейчас идёт другая драма,И на этот раз меня уволь.Но продуман распорядок действий,И неотвратим конец пути.Я один, всё тонет в фарисействе.Жизнь прожить – не поле перейти.