Билет без выигрыша

– Ди партизанен, - сказал я.
– Пух, пух, пух! Унд Гитлер капут!

– Хитлер?
– Мама принялась озираться, будто ожидала обнаружить где-то неподалеку скульптуру поверженного фюрера. Вместо него, однако, бочком приблизился еще один бомж, так что пришлось перемещать гостей на "Комсомольскую". Мама осмотрела и кольцевую, и радиальную, продолжая щелкать камерой. У очередного панно с изображением землекопов, каменщиков и прочих столяров-плотников она опять в изумлении застыла, после чего, будто из ППШ, выдала аппаратом очередь щелчков.

– Это - русские рабочие!

– заговорил я.
– Строят метро. А может, Днепрогэс строят или Магнитку - не знаю. Так сказать: арбайт махт фрай! Работа делает свободным!

Мама опять с удивлением на меня посмотрела, а Сильвия закатила глаза к потолку: попался же, блин, экскурсовод!

– Ну что, поднимемся наверх?
– бодренько продолжил я.
– Метро - это ведь условная реальность, настоящая жизнь - там, на вокзалах! Давайте на лестницу-чудесницу и, так сказать, форвертс!

В первую очередь направились к бюсту Ленина. Я объяснял, что Москва всегда отличалась консерватизмом, поэтому здесь - Ленин, а вот на Московском вокзале в Петербурге... И тут я заметил Жору: тот лежал внутри квадратного бордюра, отделявшего вождя от прочих смертных, и мирно храпел. Шляпа валялась рядом, я поднял ее, затем толкнул приятеля.

– Вер ист дас?!
– вскрикнула мама.

– Это майн фройнд, - отвечал я.
– Друг, он меня сегодня выручил.

– Но почему твой друг здесь спит?!
– следом вскрикнула Сильвия.

Я понятия не имел почему. На вокзале имелась масса других мест, включая милицейские камеры, Жора же выбрал нечто сродни Мавзолею.

– Он Ленина любит, - сказал я неуверенно.
– Кажется, он об этом говорил...

Мои попытки разбудить Жору ни к чему не привели, и даже тычок дубинкой, которая высунулась вдруг из-за спины, как черный хобот какого-то животного, не вызвал реакции.

– Эй, урод!
– раздался голос.
– Здесь тебе что - плацкартный вагон?!

Милицейский наряд опять состоял из двух сержантов, только других. Они рывком подняли лежащего, его глаза распахнулись, но осмысленное выражение обрели не сразу.

– Ну? Пошли в клетку?

– Эй!
– окликнул я стражей порядка.
– Шляпу забыли! И вообще: отпустить бы надо человека, он вчера милиции помог!

– Вчера была не наша смена, - сказал сержант с дубинкой.

– Тогда заберите меня вместе с ним. Или - вместо него.

– Будешь выступать - заберем!

Натянув шляпу, Жора усмехнулся:

– Не надо, старик, езжай домой. Это жизнь, она - такая. Я к тебе еще приеду! Пока!Приблизившись, Сильвия тихо спросила:

– У вас что: нельзя Ленина любить? Но это - недемократично!

– У нас?! У нас можно все!
– Я потащил их к выходу из зала.
– Можно украсть сумку, например, - это было здесь! Можно собаку зажарить и съесть это было вон там, за площадью! А можно детей запихать в коробки, которые стояли вот тут! Что в этой коробке, тетка?
– тормошил я какую-то торговку. Дети? Отрезанные головы? Пакеты с героином?

Кажется, Москва решила любой ценой свернуть мне "крышу", и это почти удалось. Испуганная торговка оправдывалась: мол, коробке у нее пирожки домашней выпечки, но я не слушал, я тащил маму и Сильвию дальше, в вокзальное чрево, где слышались сигналы маневровых тепловозов, похожих на страшных гудящих животных.

– А вот тут пропал вагон с проводниками, и его не нашли! И мы можем пропасть - запросто! А? Страшно?! А вы сюда не суйтесь!

Это было наслаждение распадом, эйфория, и попадись сейчас под руку какой-нибудь монитор или даже процессор, я с наслаждением, как луддит, его бы растоптал. Мама продолжала пыхать блицем, но вскоре кончилась пленка. Попросив "айн момент", она перемотала кассету, вставила новую, после чего сама двинулась туда, где темнели какие-то мрачные пакгаузы.

– Ладно, возвращаемся...
– махнул я рукой.

Не могут они оценить глубины нашего падения, ну не дано! А тогда какой смысл потрясать своими кандалами?

Когда вышли на свет, я спросил:

– Вижу, не очень-то твоя мама напугалась!

– Мама напугалась?! Мама жила в Дрезден, когда его бомбить английские самолеты. Она осталась жива одна из весь большой дом и с тех пор ничего не боится. Просто она очень любит меня и хочет, чтобы я жила хорошо, понимаешь?

До метро шли молча, после чего я сказал:

– Извинись перед мамой... Я вел себя, как идиот.

– Вы странные, - сказала Сильвия, отвернувшись.
– Ты говоришь, что было жалко вора, который украл сумку. Почему жалко?! Он же преступник, он опять может воровать, если отпустить! Вы всегда жалеете пьяниц, воров и этих... бомжей! Но почему-то совсем не жалеете тех, кто к вам хорошо относится. Поэтому у меня ничего с Богданчиком не получится. С Борисом не получилось, и здесь ничего не будет! Как думаешь, что мне делать?

– Не переживай, - сказал я.
– Езжай домой. Если по дороге в аэропорт будут возить по окружным улицам, поднимай скандал. Не оставляй без присмотра багаж. А в остальном: что тебе сказать? Это жизнь, она - такая.

– Какая?
– спросила Сильвия.

– Билет без выигрыша.

– Совсем-совсем без выигрыша?

– Не знаю, - подумав, ответил я.
– Твоей маме все-таки повезло, а значит, шанс есть. Пусть ты не поймала его в Москве - поймаешь в другом месте. Мир - он ведь огромный, верно?

Спустя полгода на улицах Москвы действительно загрохочут гусеницами танки, они будут палить в Белый дом, и черный дым взовьется над столицей; но вскоре раны залечат, и город опять покатится в будущее. Этому городу все нипочем: он сияет обманчивыми огнями, с легкостью впускает в себя, так же легко - отпускает, забывая своих постоянных и временных жителей, и знать не желает о том, что Сильвия спустя год окажется в Сан-Франциско, где выйдет замуж за католика русского происхождения; что Франсуа защитит диссертацию и станет преподавать юриспруденцию в Гавре, Патрик же погибнет в Афганистане, куда уедет по своей воле с другом-испанцем. Что Сашка Климов, бросив торговать фортуной, вернется на Алтай, а Жора в один из дней позвонит с Московского вокзала, пообещает зайти, и я буду сидеть, как дурак, у накрытого стола, но так его и не дождусь.