Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

«Как-то раскопали. Умеют работать», – оценил Волошин.

– А кто требует? – встрял в разговор начальник управления.

– Комиссар Коганов.

– На бумаге это требование изложено с соответствующей подписью?

– Пока нет, но будет изложено, – сказал Маслов. – Вы же не хотите неприятностей?

– Вот когда будет изложено, тогда и приходите. И британского консула с собой приведите – вы же этого Стива Гранта ни в чем не обвиняете? А у нас свои резоны – вот мы их консулу и предоставим. Вы свободны, товарищ полковник.

Полковник побледнел. Он не привык, чтобы его выставляли как мальчишку.

– Это ведь дело по нашему ведомству.

– И нашему тоже. Почитайте совместный приказ Меркулова и Берии.

Представитель МГБ больше не стал задавать никаких вопросов. Он резко встал и, не попрощавшись, покинул кабинет.

– Напугал ежа голой задницей. Грозит, понимаешь. Возомнили о себе, – сказал начальник управления, поморщившись. – Коганов начал себя вести как крыса, загнанная в угол. Возобновите слежку, чтобы не сбежал куда-нибудь, как этот из Вильнюса, фамилии не помню. А британских дипломатов они приглашать не торопятся, иначе прихватил бы кого-нибудь их них. А самим и предъявить этому Стиву нечего, да они и не будут копать. В конце концов, заберут у нас этого англичанина, чует мое сердце. Не мытьем, так катаньем. И протокол допроса потребуют, или сам Стив им все расскажет. Для Коганова он чрезвычайно опасный свидетель – поэтому его либо сдадут просто так в посольство, мол, ошиблись, извините, либо он помрет где-нибудь невзначай. Скорее всего, второе. У Коганова это запросто. Как же его настоящая фамилия? Неужели Коган?! А мы останемся с носом. Еще предъявят что-нибудь. А нам самим что-либо предъявлять чревато непредсказуемыми последствиями.

Начальник управления задумался. Его раздумья прервал Волошин:

– У меня есть предложение. Надо идти к Берии Лаврентию Павловичу – у нас есть что предъявить.

Начальник аж подпрыгнул от неожиданной инициативы.

– Кто пойдет, с чем пойдет?

– У нас имеется полная магнитофонная запись допроса англичанина. В протоколе лишь часть. Он много чего интересного рассказал. А пойду я, типа, нарушая все уставы и субординацию. В случае удачи никто об этом и не вспомнит, а если неудачно, то вы меня накажете по всей строгости и скажете, мол, молодой, горячий, исправим, воспитаем. Вы сможете мне организовать эту встречу? А то ведь впритык успеваем, если вообще успеем.

Волошин застыл в ожидании.

– Наверное, смогу, – немного подумав, ответил начальник. – Есть у меня выход на одного из его секретарей. Обоснуем, что имеются данные, которые можно показать только ему, товарищу Берии. Он прекрасно представляет все интриги и шашни внутри ведомства, поэтому поймет. Да и вообще Лаврентий Палыч шибко любопытный. Только запись допроса дайте мне сначала послушать.

В бюро пропусков на Лубянке проблем не возникло, пропуск Волошину был заказан. Охранник при входе попросил открыть папку, посмотрел на магнитофонные ленты и сказал с безразличным тоном:

– Проходите.

Видимо, здесь такие атрибуты не являлись некоей диковинкой.

Волошин прошел в приемную Берии. За столами сидели два офицера в форме МГБ. Вдоль стен на стульях расположились люди в ожидании приема: военные в высоких чинах и штатские. У всех напряженные позы, потухшие глаза и обреченно-отрешенные лица, бледные до синевы. А может, просто освещение такое неяркое было, – может, здесь всегда так. Никто не разговаривал – стояла тревожная тишина. Друг на друга никто не смотрел – все как сомнамбулы, уставились на дверь в кабинет Берии. В нее вызванные товарищи входили, а назад не выходили, что многих напрягало. Волошин знал, что там имеется другой выход, и не особо волновался. Его вообще в силу характера сложно было напрячь.

Периодически раздавался звонок. Один из офицеров вставал и заходил в кабинет. Вернувшись, он называл фамилию и широким жестом приглашал в гости к Лаврентию Павловичу. Когда дошла очередь до Волошина, он поднялся, сосредоточился и, сделав глубокий вздох, вошел в кабинет.

В торце длинного стола сидел человек в пенсне. Волошин отдал честь и представился.

– Подойдите ближе, товарищ майор, – услышал он вкрадчивый голос.

Волошин подошел и молча выложил на стол две магнитофонные пленки. Берия кивнул, пододвинул их к себе и убрал в ящик стола.

– Разрешите идти? – спросил Волошин.

– Идите, – сказал Берия. – Если понадобятся разъяснения, то я вас вызову.

Он указал на дверь позади себя и нажал кнопку звонка.

Когда Волошин вышел на улицу, из серого неба сыпал мелкий дождь. Дворники сметали с асфальта желтые листья. Валерий потряс плечами, взбодрился и зашагал через площадь на улицу Двадцать пятого октября, бывшую Никольскую. Там он зашел в ресторан «Славянский базар» и заказал бутылку водки, жареную рыбу и соленые огурцы. Казалось, что с души у него свалился огромный камень и покатился куда-то вниз, в небытие. Ему было хорошо.

Эпилог

В одиночной камере Сухановской тюрьмы лежал на нарах мужчина. Нары на день не поднимали вопреки тюремным порядкам. Пускай хоть сутками лежит – ему недолго жить осталось.

Вячеслав Коган, который совсем недавно числился Когановым, и лежал, лежал и думал. Вывести из-под приговора его никто не мог – слишком на высоком уровне контролировали это дело. Вертухаи его кормили, выносили парашу, но отказывались разговаривать, а лишь коротко отвечали на необходимые вопросы. «Да», «нет». Нельзя разговаривать с врагом народа во избежание неприятностей.

Понятия «мораль» и «совесть» Коган не воспринимал с детства, как ему ни пытались внушить это старшие.

«Можно делать все что угодно, все, что нравится, если не поймают и не накажут».

Позднее, работая в органах, он смеялся над теми, кто называл себя патриотами, считая их безмозглым бараньим стадом. Не лучше он относился и к зарубежным кураторам.

«Все они одним миром мазаны, но эти хоть платят нормально».

Поэтому он не считал себя каким-то предателем.

«Предать можно только себя».

Он вспомнил уже далекие тридцатые годы, этот ненавистный колхоз, монотонную крестьянскую работу за палочки в журнале, отсутствие паспорта. А он стремился в большой дивный мир, всеми фибрами души желал вырваться из этой проклятой тягомотины, где можно завязнуть на всю жизнь. И ему повезло. Как-то, будучи по заданию председателя колхоза в городе, он познакомился с одним человечком, который его пристроил к делу. Человечка вскоре убили, но в деле Коган остался. Он выполнял непонятные поручения, за что ему щедро платили, и не сразу понял, что он работает на иностранную разведку, – а люди из нее, видимо, к нему принюхивались. А когда ему объяснили кураторы, кто им руководит, Коган не огорчился. Ему выправили паспорт на другую фамилию, подправили биографию и начали толкать вверх по карьерной лестнице. Хозяевам Вячеслав понравился: послушный, исполнительный и удачливый.

Его перебросили в Москву и через мутные связи устроили в органы НКВД, где он сделал бешеную карьеру, – Коган тоже понравился местному начальству. Задания ему давали все сложнее и опаснее, но он уже попал в жизненную петлю – попала собака в колесо, тявкай, но беги. Но Коган, теперь уже Коганов, не отчаивался, поверил в свою безнаказанность и воспринимал службу в НКВД, а потом в МГБ, как некую увлекательную игру. От денег ломились карманы, он завел шикарную дачу и менял любовниц как перчатки. О такой жизни он и мечтал, находясь в деревенской убогости.