Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

– У меня колени трясутся.

– Идите ко мне. – Он протянул руки, Мурочка благодарно вложила в них ладошки, доверчиво сделала шаг с подоконника.

Они оба вдруг исчезли из виду, что-то грузно рухнуло, отчаянно завозилось. Потом грянул выстрел, второй, третий.

Колька крикнул:

– Ходу! – И все втроем ринулись в окно, вылетели один за другим, только выматерился, задев больную руку, Пельмень.

На траве извивался Золотницкий. Сгоряча показалось, что головы у него нет, но это Маша в своем черном платье, головой к его ногам, вжимала ее в землю, заламывая локоть. Валялся на траве бесполезный браунинг. Анчутка кинулся пузом на брыкающиеся ноги, Колька, ликуя, навалился на вакантную руку – на радостях, как всегда, увлекся, и взял на рычаг слишком резко так, что плечо хрустнуло, Золотницкий взвыл. Кто-то постучал Кольке в спину, точно в дверь:

– Тезка, не увлекайся. До суда не доживет.

Глава 19

Капитан Сорокин, подойдя к окну, глянул наружу:

– Надо же, светает, а все не видать Красной армии. Что ж, и так хорошо сидим, прямо чаепитие в Мытищах.

– Не надо чаепития, Николай Николаевич, – искренне попросил Анчутка.

– Да ладно. Хорошо перекусили, – вставил Пельмень, баюкая руку.

Машинально, надо признать. Золотницкий, пусть и вражина, все-таки рану обработал на совесть. Или Мурочка – ювелирный стрелок? Неясно, что точнее.

Сам Золотницкий сидел, растрепанный, с торчащим подворотничком, некоторые пуговицы на кителе оторваны с мясом, галифе в следах от травы и грязи. На запястьях наручники. И все-таки со спокойным интересом он разглядывал компанию: то безмятежного, свежего, несмотря на глубокую ночь, Сорокина и Кольку, у которого все еще пена с клыков капала, то Анчутку с Пельменем, которые просто сидели, ручки на коленках, полагая, что происходящее их мало касается. Налюбовавшись, Золотницкий вежливо спросил:

– Простите, товарищ капитан, нельзя ли мне вымыть хотя бы руки? С грязными противно.

– Конечно, – разрешил Сорокин, не поворачиваясь.

Хлопнула дверь в конце коридора, неравномерно простучали шажочки, темной кошкой проникла в кабинет Мурочка. Всю краску с лица она смыла и потому выглядела теперь как девчонка – старшеклассница, сбежавшая с уроков гулять в Нескучный сад. Один каблук от туфельки, пригодной лишь для прогулок по облакам, остался где-то там, на дачах, на платье образовался высокий, довольно рискованный разрез. Такой, что морально неустойчивый Яшка старательно отворачивался, чтобы не таращиться на эти длинные, стройные белые ноги.

Приметив это, Тихонова спросила:

– Николай Николаевич, нет ли у вас ниток?

Сорокин достал из ящика катушку ниток, которая топорщилась сразу двумя иголками, одна с белой, вторая с черной ниткой. Мурочка, поблагодарив, принялась возвращать себе почтенный вид.

– Мне бы в уборную, – напомнил о себе Золотницкий.

– Ах, да, – капитан достал бутылку, глянул с сомнением на свет, – могу предложить керосин напополам с бензином. Устроит, гражданин Золотницкий? Или вам ближе другое обращение? Господин, сэр, месье?

– Вполне устраивает обращение по имени и отчеству, – сообщил Золотницкий, – Владимир Алексеевич.

– Я помню. Прошу.

Военврач, плеснув из бутылки на платок, принялся тщательно протирать руки, палец за пальцем, орудуя ловко, точно всю жизнь оперировал в наручниках. Завершив процесс очищения, с легким поклоном поблагодарил. Сорокин, поставив бутыль на место, уселся за стол, откинулся на спинку стула.

– Что же, Владимир Алексеевич? Может, пока ждем, поведаете подробности? Нет-нет, мне-то они ни к чему, но вот этому молодому человеку, – он указал на Кольку, – будет полезно узнать.

Золотницкий нагло подхватил:

– Вы знаете, и мне тоже хотелось бы узнать: что за балаган? И когда он закончится? Мой поезд через восемь часов. Надеюсь, к этому времени все разрешится?

– Еще как разрешится, – пообещал капитан, – но, насколько я могу понять, вы не желаете признаваться в том, кто вы на самом деле.

– Зачем? – с интересом спросил Золотницкий.

– Вот нахал, – заметила Тихонова, подняв голову от шитья.

Он бросил на нее взгляд, ничего не сказал, обратился к Сорокину:

– Я проездом в Москве, заглянул навестить своего старого фронтового друга, Евгения Петровича Тихонова. Отъехал по делам, вернулся к вечеру. Хозяева в театре, а я увидел, что в доме кто-то есть. Эти трое и вот эта особа о чем-то спорили…

– Эта особа, – повторила Мурочка, – каково. Старых друзей не узнаете, Владимир Алексеевич.

Перекусила жемчужными зубками нитку, одернула платье.

– Вы, Владимир Алексеевич, шпион, резидент, сума переметная. Вы шантажом завербовали инженера Ливанова, по вашему поручению он похитил копии чертежей, которые находились в портфеле Игоря Пожарского. И именно вы заставили совершить на него покушение.

Колька, не подумав, влез:

– Так это были не вы?!

Тихонова сказала от чистого сердца:

– Поросенок.

– Погодите, – попросил Золотницкий, подчеркнуто обращаясь к Сорокину, – гражданин капитан, я могу видеть прокурора?

– Само собой, – заверил Николай Николаевич, – только чуть погодя.

– Что ж, пусть и так, – Золотницкий потер лоб, заговорил утомленно, как учитель, по сотому разу объясняющий простенький урок особо тупым школярам. – Вы, как это говорится, на понт берете, и совершенно зря. Цели мне ваши понятны: с раскрываемостью у вас швах, одну-единственную машину еле-еле отыскали, с простенькой аварией возитесь. Того и гляди, командование шею намылит – вот вы и решили шпиона поймать? Так – нет?

– Продолжайте, – предложил Сорокин.

– Да продолжать-то, собственно, нечего, – дружелюбно, даже участливо заметил Золотницкий, – фактов никаких нет, только показания нервной шлюшки…

– Вот спасибо, – вставила Мурочка.

– …И мальчишеские фантазии. А мальчики-то, замечу, воры, если на то пошло.

– Иными словами, нет свидетелей, – уточнил капитан. – Хорошо. – Он прошел к двери, выглянул в коридор, сказал кому-то: – Заходите.

Кольке вдруг показалось, что шаги знакомые. Они приближались, и с каждой секундой эта безумная надежда крепла и крепла, и вдруг превратилась в бредовую уверенность. Может, поэтому Кольке удалось сохранить лицо, не разрыдаться от счастья, ни звука не издать, когда в кабинет вошел отец, похудевший, бледный, с синяками под глазами, но сами глаза искрились, были осмысленными, живыми.

Перед глазами только все поплыло, каруселью мелькали: вытаращенные зенки Яшки, Пельмень, чему-то улыбающийся обкусанными от боли губами, лицо Мурочки – серьезное, жесткое, острый, как нож, взгляд…

И поверх всего этого, затмевая нормальные лица, уродливой маской маячила физиономия Золотницкого. Все человеческое с него слезло, точно нестойкая краска от дождя. Он с неутолимой ненавистью смотрел на присутствующих, скаля зубы, подавшись вперед на стуле, сжав сине-белые когти-пальцы.

– Гражданин Пожарский, вам знаком этот человек?