Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

— А что ж ваш командир, теперь в отставке? На фабрике трудится, — поинтересовался Колька.

— Да, — махнул рукой Анчутка, — всякое. Видать, из зависти к заслугам наговорили на человека, обвинили абы в чем, он не стал оправдываться — документы на стол, и амба. И все-таки пусть и другой командир теперь, а все равно — слушает, советуется. Батя-то все ходы-выходы знает…

— Но это все вот сказанное — ни-ко-му! — внушительно подняв палец, подчеркнул Андрюха.

«Вот тебе и круговая порука, на тебе и заговор молчания, — весело отметила Оля, — вот как это делается, чего ж далеко ходить? Вопрос в другом: кто по итогам-то осудит спасителя, отца родного, избавившего кого от заслуженного расстрела, кого от такого же рода тюрьмы? И голода. Я — сразу нет. А уж они и тем более!»

Она, вздохнув, поторопила:

— Раз никому, то что болтать? Давайте уже вешать писателей, а потому еще и выставку надо закончить, эти щиты приспособить.

— Это чего у вас? Ух ты, электрическая сверлилка!

— Ага, знатная штука, — с удовольствием протянул Анчутка, запуская мотор, давая возможность полюбоваться и послушать мощное рычание, — а, какова? Пять тысяч оборотов.

— Во! — Колька показал большой палец.

Разметили фронт работ, приступили по методу бригадного подряда: один сверлит, второй забивает, третий осуществляет общее руководство — и, так и быть, подает портреты. Последним оказался Пельмень, который не без уважения рассматривал порядком подзабытые персоны и, если узнавал — портреты были не подписаны, — радовался, как старым приятелям.

— Вот это дедушка Крылов? — уточнил он, с почтением сдувая пыль с мясистого лица. — Про стрекозу и муравья?

Оля, которая корпела над фельетоном, одновременно журящим самолюбование и восхваляющим трудовые подвиги подопечных, нетерпеливо поддакнула:

— Он, он.

— А это, с шарфом — Пушкин.

— Это не шарф, а покрывало, плед. Андрей, не отвлекай, ладно? И так грохот стоит.

Пельмень переключился на других специалистов:

— Коль, а это что за нарядненький господинчик? — он без особого почтения ткнул в большеглазого, тонкоусого, в кокетливо расстегнутом красном ментике.

— Ну ты тундра! — возмутился Анчутка с табуретки. — Лермонтова не узнал?

— Ишь, херувимчик, — пробормотал Андрюха, — не, я читал, но думал, он какой-то не такой… смазливенький.

— Его приятель писал, — сообщила Оля, усмехнувшись, — что ж, из личной симпатии другу не польстит?

— Бывает, — согласился Пельмень.

Последовали Гоголь, в отличие от иных прочих написанный не на фоне пыльной тряпки, а загадочного неба, длинноволосый, с какой-то блестящей цепочкой. Островский — «Еще бы в пижаме нарисовали, — подумал Андрюха, — все-таки для истории, мог бы и костюм надеть, да и бороду бы расчесать». Достоевский, землистый, с застывшим взглядом, жуткими руками, на которых пальцев раз в сто больше, нежели у обычного человека. Замученный, всклокоченный, красноглазый Салтыков-Щедрин, печальный больной Некрасов, хмурый Толстой, недовольный тем, что его заставляют сидеть смирно в то время, когда как раз надо очередной том дописывать.

— Ну-с, как тебе? — не без самодовольства спросил Анчутка, спрыгивая с табурета и разводя руками.

— Отлично! — подтвердила Оля. Она как раз закончила панегирик и прилаживала листочек в заранее начерченную рамку. — Ровно и как красиво! В самом деле молодцы. Теперь давайте вот эти щиты приделаем.

— А это кто? — спросил Анчутка, заглядывая ей за плечо и изучая картинки с выставки. — Ух ты, это что, Светка Приходько? Вот это да!

— Что «да»? — в шутку насторожился Колька.

— Не узнать, какая стала, — протянул восхищенный Яшка. — Так, а Санька теперь голубевод знатный…

— Не смотри, не смотри, — запретила Оля, — сейчас все равно непонятно. Давайте повесим — и полюбуетесь.

Располагая щиты в указанном порядке, Анчутка без передыха молол языком, рассказывая об их новом житье-бытье. О том, что это тут, в Москве, еще все «запросто». А вот в кишиневском штабе серьезно, туда посторонних не пустят: полная секретность и вооруженная охрана.

— У знамени части посменный караул, и оперативный дежурный имеется, и вообще…

— Хорош болтать, находка для шпиона! — призвал к порядку Пельмень.

— Кишинев… — повторил Колька зачарованно.

— Ага. И Минск, и Таллин, и Львов.

— То есть, получается, строите по всему Союзу?

— Ну не по всему, но имеется, — подтвердил Андрюха, тотчас позабыв о собственной директиве не болтать, — за все не скажу, но стройучастки в Белоруссии, на Украине, где-то под Ригой и в Эстонии.

— А здесь вы надолго? — обдумывая услышанное, спросил Колька.

— Это только начальство ведает, — важно заявил Анчутка.

— Знатное оно у вас.

— Не то слово! Мне кажется, Батю в пустыню запусти — сады сами зацветут. Видел бы ты, как мы цех строили посреди леса.

— Это где ж такое?

— Да как раз зимой, под Гомелем. Снегу намело, мороз, и вот направляют нас на завод. А завод, чтобы ты представлял, — уцелевший корпус, а вокруг чистое поле. Ну, мы такие Бате: нам куда? Он: вот по этой тропинке и направо, там ваш цех. Идем, значит, видим — наши кузнецовские копаются, человек пятнадцать…

— В цеху копаются? — не понял Колька.

— Не-а, прямо на полянке.

— Да ладно.

— Ага! — радостно всхохотнул Яшка. — И я такой: а цех-то где? А мне в ответ: бери лопату, щас сам и построишь. И начали.

— Чем же строили-то? — поинтересовалась Оля. — Просто руками?

— Почему, не просто, — возразил Андрюха, любитель точности, — лопаты, ломы, кирки. Снег разгребаешь, находишь колышки, копаешь на полметра, а то и больше, потом уже расчистили площадку под метелочку, уложили рубероид, прокладочки резиновые — основу…

— Потом, как цементом залили, привезли станки и прямо на основу выставили, — продолжал Анчутка.

Колька удивленно спросил:

— А электричество-то?

— Так прямо по полю кабель и тянули, подключили под навесом — сперва под лапником, затем под брезентом. Так и работали: ваш брат токарь уже пашет, а мы вокруг стены выкладываем. День и ночь вкалывали.

— Как же работать-то на станке — под небом, под снегом?

— А мы забили эдак трубы, натянули брезент, чтобы за ворот не сыпало, — и ладно. В конце марта кирпичные стены вывели, в апреле уже были окна и крыша.

— Холодина, наверное, в таком-то цеху? — спросила Оля, поеживаясь.

— И тут решили: между станками ставим железные бочки и прямо в них костры разводим. Правда, тотчас с дровами запутка, не заготовили, лоботрясы. Ну и тащили кто что мог: кто коры кусок, кто сучок какой…

В это время вернулись Кузнецов и Петр Николаевич. Последний, продолжая разговор, говорил:

— Как думаете, Максим Максимович, согласятся товарищи военспецы?

— Конечно. Для означенного вами фронта работ одной бригады будет достаточно.