Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья
Шрифт:
— Ну вот, — проворчал Остапчук, — хорошо б не первое.
— Второе тоже ни к чему, — согласился помятый Акимов. — Я открою.
На пороге оказалась мелкая и встрепанная Анька Останина — известная оторва лет двадцати, завязавшая пьяница, трудившаяся с недавних пор в столовой ремесленного училища раздатчицей, буфетчицей, уборщицей и почти всем. Хлопая рукавами, как ворона крыльями, вопила, выкатив глаза:
— Спите, товарищи? Разлагаетесь? А тут добро народное грабют на корню, все, все ж вынесли!
— Выключись, сирена, — прикрикнул Саныч, — толком говори, что случилось.
Акимов
— И что за манера — шуметь в общественном месте? Хулиганство.
Однако Останина продолжала голосить, да еще к слезам прибавилась злая истерика:
— Ах ну как же, понимаем! Наше дело — в тряпочку молчать, а ваше дело — почивать. Только и слышишь: почему недоклала, калориев не хватает, граммажа, а ни охраны, ни замков приличных нету, и как хочешь! Все на честность людскую полагаетесь, а где вы тут честных видели?
— В зеркале, каждый день, — огрызнулся Остапчук. — Садись и докладывай по порядку, а то мигом в вытрезвитель.
— Права не имеете, трезвая я! — вызывающе заявила она, плюхнулась на скрипучий стул, закинула ноги, одну на другую (отменные, к тому же в чулках, это зимой-то!).
Саныч покосился на это безобразие, дернул бровями, рыкнул:
— Раз трезвая, так и веди себя как следует.
— Прошу вас, — пригласил Акимов.
Чуть притихшая от непривычного обращения, Останина принялась излагать дело:
— С утра прихожу в столовку, а тут — батюшки мои! Дверь нараспашку, бутылки с ситро разбитые, раздавленные пироги, шоколад валяется… «Серебряный ярлык», между прочим! Конфеты побросали, подавили, плавают в лужах, сахарин распатронили…
Остапчук приостановил:
— Притормози, тпру-у-у. Что за дверь нараспашку?
— Ну я и говорю, Иван Саныч, для приема товара, со двора.
— Кто запирал ее вечером?
— Тетя Тамара, она позже уходила.
Царица Тамара, заведующая столовой, по не вполне понятным причинам покровительствовала этой мелкой заразе. Анька ее уважала, побаивалась и называла тетей, хотя в родстве они не состояли.
— Замок она сама закрывала? С вечера все тихо было? Подозреваешь кого? — Остапчук, справедливо полагая, что пока от болящего Акимова чудес ждать не приходится, беспрестанно задавал краткие вопросы с таким скучающим видом, как будто у него зубы ныли и все ему до смерти надоело, и все, что ему сейчас действительно охота, — холодного пивка и лучше с лещиным хвостом.
Останина, которая по сотому разу повторяла одно и то же, отвечая на, казалось бы, повторяющиеся вопросы, заметно успокоилась и уже начала повякивать в том смысле, что сколько можно талдычить, а потом еще и принялась оправлять пострадавший от беготни туалет — белый халат и щегольский платок, навязанный на шею.
— Что ж на свадьбу-то не пригласила, Ань? — спросил Иван Саныч, бросив на нее взгляд. — Зажала? А ведь не чужие, чай, люди.
Та удивленно захлопала начерненными ресницами (как это она умудрилась реветь, как корова, а краска осталась?):
— Чего это?
— Как чего? Зажала, говорю, бракосочетание, — повторил Остапчук, не отрываясь от чистописания.
— Ничего я… что это вы, Иван Саныч, шутки все шутите?
Остапчук
по-свойски щелкнул по колечку у нее на правой руке:— Или просто для охальников носишь?
Анька покраснела, а может, и нет — лицо у нее, в общем миловидное, было чрезмерно румяным, как из бани, — ответила кратко:
— Да.
Акимов, отлучившись, растерся снегом, приободрился, а когда вернулся, выяснилось, что Остапчук уже собирается.
— Иван Саныч, погоди, я с тобой.
— Много чести, — ответил тот без обиняков, — справлюсь, сиди уж.
Как и обещал, справился.
Глава 16
Спустя часа два снова послышались в коридоре шаги, теперь уже трех пар ног. Слышались сдавленный ропот и начальственный посыл Остапчука: «Марш, марш, выступать в суде будете». Шаги проследовали вдоль по коридору, лязгнула дверь «клетки». Вскоре в кабинет вошел Саныч, по-прежнему сонный, но в целом довольный.
— Детский сад, — пробормотал он.
— Ты кого там словил?
— Да этих дурачков, Аньку и хахаля ее.
И поведал о своем очередном оперативном успехе. Вскрытая столовая в самом деле имела вид нездоровый и встрепанный: разбитые бутылки с фруктовыми водами и ситро, безжалостно раздавленные плитки «Серебряного ярлыка», испорченные пироги, конфеты и прочее, от чего у Саныча, по его выражению, «ажно к горлу подкатило».
— Ну и как вскрыто? — спросил Акимов.
— А никак, — ответил Остапчук, выгружая из кармана бумажный кулек, — вот замочек-то.
Сергей осторожно, чтобы не наляпать пальцами, развернул. В самом деле, замок цел, дужка не надкушена. Задумчиво поскреб щетину:
— И где же он был? Или Тамара забыла закрыть?
— Валялся неподалеку. Собрал сопляков, попросил их поковыряться — они мигом нарыли, на снегу-то видно многое. Ну а там и мастера этого, Мохова, зажучил. Надо теперь доставку оформлять…
Акимов взмолился:
— Саныч, сжалься. Какого мастера Мохова?
— Да мастера из ремесленного, он же и хахаль Анькин, — с недовольством объяснил Саныч, — чего непонятного?
— Он-то тут с какого…
— Не ругайся. Вот с этого, — и сержант выложил еще один бумажный кулек, в котором оказалось полплитки «Серебряного ярлыка», — сам смотри.
Сергей развернул и этот «подарочек», правда, не без брезгливости: шоколадка оказалась надкушена.
— Видишь след? Одного зуба нет, переднего.
— Ну?
— Вот и ну. Знать надо людей и их житье-бытье, — назидательно заметил Остапчук. — А бытье таково, что третьего дня Егорке Мохову за эту дуру у «Родины» рожу отканифолили. Минус зуб.
— Да мало ли… — промямлил Сергей больше для порядка, нежели для возражения.
— Ой, оставь, — поморщился Саныч, — картинка-то для дурачков. Замочек целехонек — значит, не взлом. Орудовали свои. Какой гастролер подорвется на окраину в ремесленное конфеты да пироги тырить? Да и нарочито ведь набито-попорчено, без меры. Так улик хоть отбавляй, и надкус на продукте питания характерный — не более чем козыря, на погоны. Тамарке надо инвентаризацию сделать, наверняка вскроется недостача. Вот и мотив: проворовалась Анька и решила так дела поправить.