Билет в синема

Я позабыл еще сказать, что синематограф показывают у Омона – у нашего знаменитого Шарля Омона, бывшего конюха генерала Буадеффра, как говорят. Пока милейший Шарль привез только сто двадцать француженок-«звездочек» и около десятка «звезд» – и его синематограф показывает пока еще очень приличные картины, как видите. Но это, конечно, ненадолго, и следует ожидать, что синематограф будет показывать «пикантные» сцены из жизни парижского полусвета. «Пикантное» здесь понимают как развратное, и никак не иначе.

Помимо перечисленных мною картин есть еще две.

Лион. С фабрики расходятся работницы. Толпа живых, подвижных, весело хохочущих женщин выступает из широких ворот, разбегается по экрану и исчезает. Все они такие милые, с такими скромными, облагороженными трудом живыми лицами. А на них из тьмы комнаты смотрят их землячки, интенсивно веселые, неестественно шумные, экстравагантно одетые, немножко подкрашенные и не способные понять своих лионских землячек.

Другая картина – «Семейный завтрак». Скромная пара супругов с толстым первенцем, «бебе» сидит за столом, она варит кофе на спиртовой лампе и с любовной улыбкой смотрит, как ее молодой красавец муж кормит с ложечки сына, – кормит и смеется смехом счастливца. За окном колышатся листья деревьев, – бесшумно колышатся, «бебе» улыбается отцу всей своей толстой мордочкой, на всем лежит такой хороший, задушевно простой тон.

И на эту картину смотрят женщины, лишенные счастья иметь мужа и детей, веселые «женщина от Омона», возбуждающие удивление и зависть у порядочных дам умением одеваться и презрение, гадливое чувство своей профессией. Они смотрят и смеются… но весьма возможно, что сердца их щемит тоска. И, быть может, эти серые картины счастья, безмолвная картина жизни теней является для них тенью прошлого, тенью прошлых дум и грез о возможности такой же жизни, как эта, но жизни с ясным, звучным смехом, жизни с красками. И, может быть, многие из них, глядя на эту картину, хотели бы плакать, но не могут и должны смеяться, ибо такая уж у них профессия печально-смешная.

Эти две картины являются у Омона чем-то вреде жестокой, едкой иронией над женщинами его зала и, несомненно, их уберут. Их – я уверен – скоро, очень скоро заменят картинами в жанре, более подходящим к «концерту-паризьен» и к запросам ярмарки, и синематограф, научное значение которого для меня пока непонятно, послужит вкусам ярмарки и разврату ярмарочного люда. Он будет показывать иллюстрации к сочинениям де Сада и к похождениям кавалера Фоблаза; он может дать ярмарке картины бесчисленных падений мадемуазель Нана, воспитанницы парижской буржуазии, любимого детища Эмиля Золя. Он, раньше, чем послужить науке и помочь совершенствованию людей, послужит нижегородской ярмарке и поможет популяризации разврата. Люмьер заимствовал идею движущейся фотографии у Эдисона, – заимствовал, развил и выполнил ее… и, наверное, не предвидел, где и пред кем будет демонстрироваться его изобретение!

Удивляюсь, как это ярмарка недосмотрела и почему это до сей поры Омон-Тулон Ломач и K0 не утилизируют, в видах увеселения и развлечения, рентгеновских лучей? Это недосмотр, и очень крупный.

А, впрочем? Быть может, завтра появятся у Омона на сцене и лучи Рентгена, примененные как-нибудь к «пляске живота». Нет нигде на Земле настолько великого и прекрасного, чего бы человек не мог опошлить и выпачкать, и даже на облаках, на которых ранее жили идеалы и грезы, ныне хотят печатать объявления, кажется, об усовершенствованных клозетах.

Еще не печатали об этом?

Все равно – скоро будут».

Показ «оживших фотографий» для многих зрителей, впервые переступивших порог иллюзиона, было непростым испытанием. В особенности для людей из глубинки.

«Для наших представлений мы выбрали русские сюжеты, в том числе празднества по поводу коронации царя, – рассказывает об одном из киносеансов оператор фирмы братьев Люмьер Эдуард Месгиш, привезший с рекламными целями несколько роликов для показа в отдаленных губерниях России. – В просмотровом зале ошеломленная публика из народа недоумевала: что же такое находится за экраном, какая дьявольская сила заставляет его оживлять? В иные дни наши заведения брались с боем, вскоре среди этого собрания деревенщины пошли слухи, что мы показываем происки сатаны, и мы со дня на день ждали, что нас обвинят в черной магии. Люди при выходе из зала пытались отогнать нечистую силу заклинаниями, спорили между собой, говорили, что видели черта с рогами, в толпе чувствовалось опасное возбуждение. В конце одного представления полиции пришлось разогнать возбужденных людей, из рядов которых слышалось: «Бей колдовское отродье!»

5.

А что наш Дранков? Не затерялся в череде дней, не ушел в тень, не отстал от поезда прогресса?

Ничуть не бывало. Завсегдатай «электротеатра» на Невском, часто с очередной пассией. В первом ряду, чтоб не загораживали экран. Вскакивает поминутно с кресла, хохочет со всхлипыванием, отирает платком слезы на глазах, хлопает по коленке спутницу. Выросший в окружении людей, чьи культурные запросы не шли дальше посещения ярмарочных балаганов и гастролей заезжих циркачей, не любящий оперы, бывающий на балетных премьерах в Мариинке исключительно, чтобы поймать в окуляры бинокля соблазнительные ножки артисточек кордебалета, захвачен иллюзионом. Непритязательный его вкус довольствуется сценами с пощечинами, метаниями друг в дружку тортов, пустившимися вскачь персонажами, когда киномеханик за шторой, потакая желанию публики, принимается быстрее крутить ручку проектора – весело, черт побери, умрешь со смеху!

Не утративший мальчишеского любопытства, любящий разобрать по косточкам новинку, заглянуть вовнутрь («как там шарики-ролики вертятся?»), смотал в Париж, привез любительскую камеру «Pathe» и простенький проектор. Поснимал, вернувшись, на ступеньках дома англичанку, француженку и сенегальца. Забавно, ничего не скажешь: двигаются в кадре, жестикулируют, смеются. А, вот, что делать дальше с этим «cracker box» – «чемоданом взломщика», как называют его англичане, сказать трудно. Мимолетное видение – мелькнуло, и нет. В рамку не поместишь, на стенку не повесишь. А, с другой стороны…Валят же людишки толпами в синема, раскошеливаются. Странная получается вещь. Дельцы из Лиона и Лос-Анджелеса сотнями везут в Россию свои «живые картины», деньги хорошие делают на новом изобретении – варианте фотографии по существу, а он как жук навозный копается с чертовыми своими фотоателье, приносящими все меньше дохода, тратит время и силы на мутоту.

– Лева, давай потихоньку ликвидируй эту шарашку, – приказал брату. – Выставляй на продажу. У меня кой-какие соображения, после расскажу.

Как бывало с ним нередко, до конца не отдавал себе отчета в возникшем побуждении, ориентировался на неясный порыв. Отложил в сторону газетные дела, самолично делегировал себя (с липовым удостоверением) в Гамбург, на Первую международную кинематографическую выставку. Знакомился с коллегами: «Bonjour, collegues messieurs! Photojournaliste Aleksandr Drankov de la Russie!» (Привет, господа коллеги! Фоторепортер Александр Дранков из России!» – фр.) Послушал доклады, бродил вдоль стендов с выставленными образцами съемочной и проекционной аппаратуры, замучил вопросами консультантов, обаял рыжеволосой шевелюрой и вздернутыми усами хорошеньких француженок- продавщиц. Вручил каждой по флакончику духов после того как выбрал и купил самую дорогую модель кинокамеры в деревянном корпусе и на штативе – «Debrie Parvo L» с объективом и обтюратором на передней откидывающейся стенке. Для чего? А хрен его знает! Пригодится…

Он в нерешительности: маячит, вроде бы, неясный пока барыш, да как ухватить, не обжечься? Прикидывает так и сяк, соображает. Как, там, в русских сказках? Направо пойдешь – коня потеряешь, себя спасешь; налево пойдешь – себя потеряешь, коня спасешь; прямо пойдешь – и себя и коня потеряешь. Чертовы ателье как хомут висят на шее, продать хотя бы без убытка оборудование непросто, на каждом шагу жулье, всяк норовит объегорить. Маята, пропади она пропадом!

Пока суд да дело, надумал выпускать по заказам прокатчиков пользовавшиеся большим спросом текстовые вставки к завозимым заграничным фильмам – интертитры. Выгородил в ателье небольшое помещение, представлявшее, по словам одного из сотрудников, «довольно грязную каморку с двумя фиксажными ваннами и несколькими сушилками. Единственным усовершенствованием являлось обилия крыселовок по углам, которые препятствовали неблагородным животным тонуть в ваннах, где фиксировалась благородная лента». Здесь, в скученных условиях, заработала мастерская по съемке на стандартной 35-миллиметровой киноленте монтажных кадров, содержащих украшенный орнаментом текст, пояснявший события на экране: сюжетные повороты, смену места действия и времени года, реплики персонажей, диалоги (их вклеивали потом в нужные места кинороликов): «МИНУЛ ГОД»; «ПОБЕРЕЖЬЕ В НОРМАНДИИ»; «ЧУДЕСНАЯ ПОГОДА, МАДАМ!»; «ВЫ СОВЕРШЕННО ПРАВЫ»; «ОН ПРОМАЗАЛ!»; «А, МЕЖДУ ТЕМ, В БУДУАРЕ ГРАФИНИ…»; «ТЫ СОБИРАЕШЬСЯ СО МНОЙ ЗНАКОМИТЬСЯ ИЛИ НЕТ?»; «ТАК НЕ ДОСТАВАЙСЯ ТОГДА НИКОМУ, ЗЛОДЕЙКА!!!». Скромная, но все же коммерция…

Волна увлечения «живыми картинами» у россиян нарастает, синема у всех на устах. «На улицах губернских городов, уездных городишек, больших сел и посадов, – пишет в журнале «Сине-фото» молодой писатель-знаньевец Александр Серафимович, – везде встретите одно и тоже: освещенный фонариками вход, и у входа толпу ждущих очереди в кинематограф. Загляните в зрительную залу, вас поразит состав публики: здесь студенты и жандармы, писатели и проститутки, офицеры и курсистки, всякого рода интеллигенты в очках и с бородкой, рабочие, приказчики, торговцы, дамы света, модистки, чиновники. Великий немой, один из результатов технического прогресса, покорил Россию. В том числе и с помощью таких нехитрых фильмов, как «Завод рыбных консервов в Астрахани».