Бирит-нарим

– - Я хочу с вами, -- сказал Лабарту. Голос был хриплым от дыма.
– - Я хочу петь с вами. Я...

Гэр взглянул на него, равнодушно, мимоходом, высыпал что-то в костер и ушел, не оглянувшись.

Лабарту зажмурился и прижался спиной к камню.

– - Они мне не поверили, -- прошептал он.

Страх зашевелился где-то внутри и пополз по телу вместе с жаждой, вместе с кровью. Несколько мгновений он был лишь липким холодом и темной пеленой, а потом превратился в слова. Даже если они поверили, это не важно, говорил страх. Им все равно, во что ты веришь. Ты всего лишь жертва и останешься жертвой.

Они не стали слушать его и ночью. Он умолял, клялся и повторял вслед за ними слова молитвы, задыхаясь от слабости и боли. Слугам солнца было все равно. Они утолили жажду и ушли, оставив его наедине с холодным ветром и дымом костра.

Ночь казалась бесконечной, и в ней не было сна. Солнце зашло, остатки крови словно замерзли в жилах, но беспамятство не приходило. Ночное бдение в храме Солнца. Он попытался сжать кулаки, но не почувствовал своих рук. Ночное бдение в храме Уту...

– - Если бы у меня был бог.., -- прошептал он.
– - Я бы молился, и он покарал бы их...

Бог? Голос матери. И ее смех, легкий и опасный, как звон мечей. Ожившее воспоминание, на миг заглушившее жажду. Боги не смотрят на нас, Лабарту.

Боги не слушают нас. Голос отца. И что в этих словах, сожаление или гордость? Лабарту никогда не мог понять. Иногда они слышат людей. Мы же можем и сами...

Боги? Он помнил и этот голос и ненавидел его. Но откуда пришли эти слова, из какого видения или сна? Лабарту не слышал их наяву. Боги не властны над нами.

– - Ты прав, -- сказал Лабарту. Слова таяли в холодном воздухе.
– - Они не властны над нами...

Костер догорал. Жажда отступала и вспыхивала вновь, и прошлое то оживало, то таяло. Голоса родителей, друзей, жертв и врагов... Шатры в степи, неистовая река и солнце, сверкающее в каналах... И снова и снова -- вкус крови.

Прошлое обступало, маня и приводя в отчаяние, и так тянулась ночь. Лишь ближе к рассвету Лабарту погрузился в тяжелый сон, и все голоса утихли.

Он спал до полудня. Сперва сквозь мутную пелену до него донеслись звуки полуденных гимнов и треск костра. Лабарту не хотел просыпаться, но во сне уже поселилось беспокойство, и оно толкало его изнутри -- ты должен, должен.

Лабарту с трудом открыл глаза. Дышать было тяжело, и все тело болело. Жажда. Повсюду -- в воздухе, в земле, в стоячих камнях... Пятеро жрецов пели возле огня, но они казались ожившим рисунком, осколком кошмарной сказки. Они не могли быть настоящими. Нет, не бывает такого...

Лабарту собрался с силами и заговорил:

– - Прошу вас, я...
– - И замолчал, поняв, что говорит на другом языке. На языке черноголовых, которого никто здесь не знает.

Он начал снова, но слова разбегались, путались, теряли смысл. И когда он понял, что хочет сказать, то уже снова остался один среди едкого дыма, и слезы жгли глаза.

Ночью -- холод, жажда, боль и слабость, а утром -- солнечные лучи, не дающие умереть. Неужели так будет всегда? Лабарту опустил голову и сжал зубы. Слезы причиняли боль, -- глаза горели и в горле встал раскаленный ком. Неужели они нашли себе вечную жертву, негасимый огонь, неиссякаемый источник? Он пытался различить знаки приближающейся смерти, но никогда прежде не чувствовал себя таким живым. Сходил с ума от жажды, но был жив. Жив. Неужели я останусь здесь навсегда?

– - Убейте меня, -- сказал Лабарту, когда они пришли пить его кровь.

Слова словно ушли в пустоту. Голос не слушался его, но он повторял это снова и снова, просил выпить всю кровь, разрубить на куски тело, сжечь, чтобы остался лишь пепел...

Лабарту не заметил, когда они ушли. Темнота волнами наплывала на него и откатывалась, вспыхивая мимолетными видениями. Он видел храмы, статуи богов и разноцветные террасы рукотворных холмов, сверкающие в лучах солнца. Он начал молиться. Повторял имена богов, питавшихся жертвами, что приносили им люди, богов, у которых не было над ним власти и которым не было до него дела. Просил свободы, смерти, помощи, солнца, крови... Слова рвали грудь, но он не мог остановиться.

Боги не смотрят на нас... Боги не слушают нас...

– - Тогда вы помогите мне!
– - закричал Лабарту.
– - Шебу! Тирид! Помогите мне!

Он звал, снова и снова, повторял имена отца и матери, просил их снова и снова, кричал до тех пор, пока боль не стала нестерпимой, и он не зашелся в приступе мучительного кашля. Веревки впились в тело, так что потемнело в глазах.

Когда Лабарту вновь пришел в себя, боль уже утихала, а на губах был вкус крови. Его собственной крови. И тогда он понял то, во что так долго отказывался поверить.

Его родители умерли. Умерли много лет назад, и никогда уже не вернутся.

Он знал это.

Потому что ни одна мать не станет молчать, когда единственный ребенок так зовет ее.

День прошел, словно в тумане. Апатия овладела им, и Лабарту не пытался говорить, лишь стоял и слушал, как по миру блуждает боль. Мир состоял из боли. Болели камни и земля под ногами, воздух звенел от боли.

Иногда он проваливался в сон, но и туда пробралась жажда. Бороться не было сил. Тело ослабло, а разум заволокла мутная пелена. Слова таяли, не успев сложиться в фразы.

К полуночи он перестал различать, где находится. Знал, что скован, и любое движение приносит страдание, и потому стоял, не шелохнувшись, когда пришло время жертвы. Слуги солнца пили его кровь, но Лабарту стоял с закрытыми глазами, -- не хотел видеть их лиц. Они повторяли что-то, но из слов исчез всякий смысл. Он не заговорил.

Но время утекало, костер догорел, и вслед за слабостью пришел новый приступ жажды. Внезапно все захлестнул гнев, и ночь превратилась в кровавое марево. Жажда пронзала мир до самых основ, и Лабарту трясло от бешенства. Он не помнил, где он и что с ним. Он забыл все слова, кроме знакомых с детства. Забыл всех врагов, кроме одного. И ненависть придала сил.

– - Будь ты проклят, Эррензи!
– - кричал Лабарту и не слышал своего голоса.
– - Самым страшным проклятьем! Пусть такое же страдание тебя настигнет! И пусть будет проклят Урук! Пусть разрушатся его стены, пусть река его смоет! До основания! Навсегда!

Он кричал, вновь и вновь повторяя проклятия, и бился в путах, пока боль не смяла его. Тогда мысли погасли и бешенство рассыпалось, словно песок.

На пятый день свет померк. Он очнулся, но не увидел ни солнца, ни камней, ни огня, лишь неясные тени в темноте. Но в этой темноте была решимость, и она зажгла мысли, лишенные слов, но полные видений.