Битва богов

С омерзением вырвавшись, я саданул его ногою в пах, но тут же почувствовал, как меня хватают за сапог. Поединок становился навязчивым кошмаром. Не помня об осторожности, я выхватил пистолет и в упор разрядил всю обойму…

Поуняв дрожь и сердцебиение, присветил зажигалкой. Убитый был, несомненно, монголоид, скорее всего, тибетец; с лицом наподобие каравая, исклеванного птицами, и щеткою проволочных волос. Глаза-прорези сохраняли выражение свирепого упорства.

Я утер пот со лба, отдышался. Все-таки добрались до меня. Чуть не угробили. На постоялом дворе не осмелились тронуть, только щупали исподтишка взглядами да бродили вокруг, как шакалы. Потом был подрезанный канатный мост. Теперь — открытое нападение… Что дальше?.. Злосчастный бхотий, понятно, лишь наемник, перчаточная кукла. Кто же загипнотизировал его с помощью лам — или по их методу? «Великие души»? Вроде бы не их почерк… Но если не они — значит, главный соперник орденской агентуры в Азии. Двойное «S». Больше некому…

Затем я сообразил, что молодец вылез на крышу по внутренней лестнице. Стало быть, либо Аши впустила его в дом, пока я мылся, либо — он сидел в том самом чулане и ждал меня с ножом… Воистину, безошибочно чутье посвященного!

В любом случай, хозяйка была причастна к покушению на мою жизнь и заслуживала кары. Я спустился в комнату: увидев меня и выражение моих глаз, Аши бухнулась мне в ноги и запричитала монотонно, будто выучила слова наизусть. Вперемешку с клятвами и именами божеств я разобрал, что «человек с Юга» явился в деревню еще утром, всех переполошил, грозил убить того, кто выдаст его гостям, которые придут; целый день из укрытия следил он за дорогой, а когда мы с Ханной выбрали для ночлега дом Аши — пробрался туда же и терпеливо ждал случая напасть на меня… Выскочил бы и раньше, пока я стоял голый и намыленный — но Ханна, сама того не зная, помогла мне: едва враг прокрался в комнату, она проснулась, попросила воды, и тому пришлось лежать, забившись под шкуры, покуда вновь уснет летчица.

Бедняжка! Я содрогнулся, представив, что ей угрожало. Аши кланялась часто-часто, доставая лбом пола. Стоило бы прикончить старую обезьяну; но я лишь пнул ее сапогом и велел убираться с глаз долой. Пятясь и всхлипывая, она уползла в чулан.

Ханна спала сном праведницы. Снова раздевшись до пояса, я смазал ножевую царапину на плече. И тут только спохватился: где камень-маяк?!

Там, на крыше, готовясь обороняться, я впопыхах сунул его в карман куртки. Нет, в этом кармане пусто… и во втором… и во всех закоулках жилета… и, конечно же, в яшмовой коробочке, где по правилам должен был содержаться талисман.

Обшарив всю свою одежду и не найдя камня, схватил я в очаге горящую головню и ринулся вверх по лестнице. Ожогов я не чувствовал; меня бил смертный озноб, не чета испугу перед схваткой. Если маяк потерян, сокровенный путь закроется; меня ожидает бесславное возвращение и в лучшем случае — смерть от собственной руки, согласно закону чести германского адепта…

Труп лежал, раскинув руки и ноги, гневно глядя ввысь; из-под разбитой и простреленной головы на наст вытекла смоляная лужа. Обшарив тесный квадрат кровли, я в отчаянии швырнул вниз свой тусклый «факел», присел охладить обожженные пальцы. И почти сразу заметил среди мерзлого щебня за домом ритмично мигавший кошачий глаз.

О счастье! О радость неописуемая, ликование под морозными звездами! Они не выпускают меня из виду. Они хотят, чтобы я достиг цели…

Отступление третье Италия, 393 год н. э.

Холм, на коем обитают мудрецы, высотою примерно с афинский Акрополь, стоит посреди равнины и одинаково хорошо укреплен со всех сторон, будучи окружен скалистым обрывом, а еще путешественники, по их собственным словам, видели облако вокруг холма, на котором обитают индусы, по желанию становясь то видимыми, то невидимыми. Есть ли у крепости ворота, узнать невозможно, ибо облако вокруг нее не позволяет увидеть, повсюду ли стена глухая, или где-то имеется просвет.

…Явились сами собой четыре пифийских треножника — точно как ходячие треножники у Гомера — а на них были изваяны из черной меди кравчие вроде греческих Ганимедов и Пелопов… Два треножника

струили вино, а другие два источали воду: один холодную, другой горячую. Медные кравчие смешивали вино с водою в надлежащих мерах и посылали кубки по кругу, как и положено на пиру. Мудрецы возлежали, как обычно во время застолья, и где кому случилось, там каждый и поместился, так что царю не было дано преимущества, коего он непременно удостоился бы и у эллинов, и у римлян. Флавий Филострат, «Жизнь Аполлония Тианского».

Невелик был белый храм на вершине приморского холма, строен и насквозь пронизан солнцем. Собственно, и не храм даже, а круглая беседка, шесть колонн под крышею. Вели к ней стертые ступени, поросшие бархатным мхом.

Все было соразмерно в маленьком строении — и скромно-торжественные колонны, и простой жертвенник, и единственная, посреди беседки стоявшая статуя. Юный бог вина и солнечного безумия высоко возносил чашу, обвитую лозою с гроздьями. Он как бы открывал шествие; но клонилась прекрасная, в гиацинтовых кудрях голова, потому что ведь и вчера был праздник; и свободная рука устало опиралась о затылок тершейся у ног пантеры.

В тиши, нарушаемой лишь вечным гулом близкого прибоя, долгие века простоял отец веселья — его хранила наивная любовь поселян. Глубокую тропинку между соснами протоптали они, нося бескровные жертвы — плоды и цветы. За храмом ухаживали, сменяясь, поколения жрецов; усердно чистили и полировали. Но пришли скудные радостью времена, никто более не очищал шахматный пол от сыплющейся хвои, от нанесенной ветром земли.

Однажды вдруг вернулся прежний почет. Беседку вымыли и увили цветами, неведомо откуда явился дряхлый жрец, но скоро сгинул — и вновь потянулись годы забвения…

Апрельским райским днем, когда запах смолы мешался в воздухе с морской горечью и солью, взошли на холм рыбаки из поселка, неся непривычные им орудия — заступы и молоты. Бородатых силачей вел монах с исклеванными оспой щеками, со лбом, как башня, в одежде настолько грубой, что казалась сомнительной человеческая природа монаха — нормальное тело сварилось бы под плотной накидкой с куколем.

Не без опаски, косолапя и сутулясь более обыкновенного, разрушители приблизились к колоннам.

— Во имя Господне, бейте! — крикнул монах; кисть его руки змеиной головкой выскользнула из норы рукава, указывая на статую. Рыбаки взмахнули своими орудиями…

— Зачем же так спешить, святой отец?

Монах разъяренно обернулся. У дорожки, что виясь, бежала вниз от ступеней храма, на горбатом корне сидел мужчина лет сорока, загорелый, словно купец-путешественник, с короткой седеющей бородой. Одежда на нем была необычная: сапоги из мягкой кожи, узкие штаны, будто у сармата или фракийца, холщовая белая рубаха. Рядом лежали плащ, дорожная сумка и широкополая шляпа-пилеус.

Хотел было монах властным окриком, знаком креста прогнать пришельца, как он делал это со всеми, кто становился на пути — но что-то помешало, одернуло. Словно морозное дуновение среди жаркой весны…

— Не должен медлить тот, кого ведет святое рвение веры Христовой, — сказал монах, пытаясь скрыть внезапную робость. — Или ты прибыл из языческой земли и считаешь иначе?..

— Я прибыл из языческой земли, — дружелюбно ответил странник. — Но, право же, я разделяю любое рвение, если оно действительно свято.

— А что же может быть святее веры в Искупителя, которую утвердили соборы в Никее Вифинской и в Константинополе? Неужели ты дерзнешь выступить против воли благочестивейшего Августа, указавшего нам сносить идольские капища?

— Не путай небесное с земным, — все так же мирно предостерег незнакомец. — Я всем сердцем с теми, кто любит кроткого Христа. Но называть благочестивым Феодосия, старого ханжу, изувера, сжегшего в Александрии великий храм Сераписа и ценнейшую библиотеку, — есть оскорбление христианству! Церковь, славящая такого августа, уже не Богу повинуется…